Не уходи из сна моего,
когда ты так хорошо улыбаешься,
как будто мне подарить стараешься
кусочек солнышка самого.

Не уходи из сна моего.
Уж, поверь – не уйду.
Потому что что это – «сон»? В какой-то степени я была пробужденной, а ты спал. По крайней мере, мне тогда так казалось. Теперь я понимаю, что из каких-то аспектов я спала, а ты был пробужденным и наоборот. А этот сон, эта Майа, заслонявшая от нас свет, да что о ней говорить, я даже в ней хорошо тебе улыбалась, и ты подходил ко мне сзади, когда я готовила, и обнимал меня как-то так, что я понимала: страха покинутости тебе, Алисочка, больше не видать, потому что он откуда-то знает, что именно нужно делать, когда ты стоишь у плиты или у раковины, что нужно делать, чтобы ты не забывала о том, что в тебе для него есть какая-то поэзия, в тебе и в том, что между вами.
Ты стал ночевать у меня так часто, как это было возможным, и возвращаясь с работы я думала: «Как страшно, что все так неправдоподобно хорошо», внутри меня кто-то скептический и подозрительный говорил: «Если все так хорошо, значит, с ним что-то не так», кто-то живущий во мне это говорил, кто-то, который все еще меня не любит, и считает, что, если уж мужчина полюбил меня такой, какая я есть, значит, что-то с ним не так. У меня внутри робко шевелится надежда – а вдруг это он? Тот самый? И скептик вступает с этой надеждой в диалог. Позднее ты говорил, что стал чувствовать эти диалоги во мне, и мы вместе или ты один говорил об этом как о весах, мол, как бы ты ни поступил, это обязательно ложится камушком на одну из чашечек этих весов.
Постепенно твои приходы стали похожими на возвращение домой, ты стал приносить еду, фильмы, мыл посуду, а однажды, после моего долгого нытья, что невозможно с тобой уснуть раньше пол четвертого (это правда было невозможно, потому что после секса тебе необходимо было как следует поесть, потом у тебя возникали вопросы по шагу, потом я рассказывала тебе бесконечные истории, и, когда, наконец, мы собирались засыпать, тебе приходила смска от Оптинских старцев – это такая смешная православная рассылка с разными мудрыми изречениями, почему-то приходит ровно в 3:30, как раз когда я отключалась и не реагировала на тебя, а этого ты не любил, единственное мое счастье. Когда я не реагирую, и поэтому обязательно зачитывал эту оптинскую мудрость вслух, я злюсь, рычу, прячу голову в подушку.
Теперь-то я понимаю, почему Бог давал нам силы, чтобы не спать по ночам, но продолжать жить дневной своей повседневной жизнью: времени у нас было очень мало, тогда эти бессонные ночи меня просто возмущали, мои границы нарушаются! Я не могу позаботиться о своем внутреннем ребенке и вовремя уложить его спать! Безобразие!
Однажды в крайней степени возмущения я позвонила подруге и проорала ей в трубку: «Скажи, что бы ты делала, если бы твой муж до 3-х ночи ходил по квартире, пил чай, веселил тебя, щипался, рассказывал о своем бурном прошлом, приставал или заводил философские беседы или просто откровенно веселился, невзирая на то что уже ночь?» Подруга Света ответила очень коротко: «Это моя мечта!»

Ты родился в семье военного и товароведа и рос как все нормальные дети. Через некоторое время у тебя появился брат, ты надеялся, что он станет твоим другом, но был разочарован – из роддома вместо друга принесли что-то непонятное. Ты ходил в садик. Потом в школу, как все нормальные дети, и мама готова была наизнанку вывернуться, чтобы с вами все было хорошо. Когда другим детям в начале перестройки говорили: «Пей, заинька, чай с сахаром, скоро сахара может и не быть», тебе мама говорила: «Кушай, Сереженька, черную икру, скоро ее может и не быть». Ты рос во Пскове, у тебя были друзья и девушки, как у всех нормальных подростков. Учителя, руководители кружков и секций и другие взрослые при встрече говорили твоей маме: «Спасибо Вам за Вашего сына». Потому что ты был не просто очень хорошим, ты был идеальным. Проблема была в том, что ты себя таким не чувствовал. Не знаю, кем был тот идеальный мальчик, которым все они так гордились.
А тот настоящий ты, которого я хорошо знаю, в детстве очень любил взрывать. Как-то так получалось, что тот самый чистенький мальчик, мамина надежда, взрывал на уроках какие-то самодельные бомбочки, однажды устроил небольшой взрыв на лоджии какой-то одинокой старушки, правда, хороший мальчик потом компенсировал ущерб, но тот, другой, Сережа не перестал после этого случая делать и взрывать бомбы, они становились мощнее и больше, и тебе приходилось иногда по несколько часов точить напильником металл, чтобы получить материал для очередного взрыва. Потом вы с другом залезли в закрытое кафе и разнесли там все, а посуду твой друг вынес на крышу и сбросил с удовольствием вниз. «Это у него была такая медитация», – объяснял ты. Я не буду здесь анализировать, что почем и как в тебе расщепилось, для меня важно то, что твой отец пил, потом пил сильно, потом разочаровался в армейской карьере, и стал обижать твою маму.
Ты запомнил только разбитое яйцо на стене и ваш переезд после скандала. Родители расстались. Потом снова сошлись, отец продолжил пить и в какой-то момент ты вынужден был выгнать его из дому, чтобы защитить маму. Потом вы жили с родителями мамы и ее отец, твой дед, тоже пил.
А ты рос очень хорошим мальчиком, и все они тобою гордились. Однажды ты принес домой кладбищенский крест и спросил: «Мама, мне это нужно для дела, можно он пока постоит в коридоре?» Мама говорит: «Нет, нельзя». И ты убрал, потому что был хорошим сыном и не хотел огорчать маму. Ты старался хорошо, очень хорошо учиться – в семье это было важно. Потом у тебя начались отношения с твоей учительницей. Физические. Я чувствую нехорошую ревнивую иронию, когда представляю, как среди прочих к твоей маме подходит она и говорит, мол, «спасибо Вам за Вашего сына». На радость им обеим ты поступил в финек.
И ты искал Бога, я убеждена, что упорно и заинтересованно искал Бога именно тот Сереженька, который взрывал, поджигал, громил кафе и трахал свою школьную учительницу, потому что это очень трудно, наверное, жить с ощущением, что для того, чтобы не опозорить семью и не огорчить никого, нужно исчезнуть, не быть. Ты искал Бога во всяких сектах и у протестантов, и у кришнаитов, и читал Буддистскую литературу, и интересовался сатанизмом. Ты искал Бога, а его нигде снаружи не было. С веществами у тебя все развивалось по обычной схеме: алкоголь, курительные, быстрые, тяжелые. Ну, и к тому времени, как ты блестяще закончил финек, ты уже был «на системе», но это пока не было заметно, хорошему мальчику очень шли щеголеватые пиджаки и галстуки, и твоя семья могла тобой гордиться. Твоя семья, но не ты сам.
Ты еще искал Любовь и делал разные удивительные вещи для девушек, в девушках недостатка не было, но чего-то не хватало тебе во всей этой схеме: отношения, семья, работа в банке, карьерный рост. С карьерным ростом вообще здорово получилось – ты нечаянно взломал систему безопасности. Вызывают тебя на ковер: «Зачем Вы проникли в систему безопасности Центробанка и что Вы там делали?» Ты сказал правду: «Рисовал круг». Чувствовал себя при этом глупо. Тебя заметили, перевели на очень серьезную должность, сильно повысили зарплату, так что, несмотря на то что доза росла, денег пока хватало. Тем более, что все незначительные жизненные затраты вроде квартплаты, еды, бензина и других мелочей, все это готова была взять на себя твоя девушка. Она вообще на многое для тебя была готова, тем более, что ты честно обещал переломаться. А ты и переламывался. Периодически. Однажды, ты даже вообще не поехал к барыге. А приехал домой, а на сэкономленные деньги купил ей плюшевого мишку.
И она могла тобой гордиться до самого следующего вечера. Для меня во всей этой истории важно сходство наших с тобой ценностей и наше сходство в том, как в этих поисках мы похоже обламывали себе зубы. Ты, как и я, искал Любви, ты пробовал несколько раз, и каждый раз в результате отношений ты оказывался в треугольнике Карпмана, вы просто менялись ролями, продолжая оставаться внутри него. Ты спасатель – она жертва, она спасатель – ты жертва, в жертве ты задерживаться не хотел и переходил в насильника. Ты насильник – она снова жертва, бедная жертва, ужас – ей же там больно! Скорее переходи в спасателя. Даже удивительно, как это та самая девушка, которая манит до такой степени, что ты лезешь на дерево, чтобы взглянуть на нее в окно, вызывает потом не менее сильное желание плюнуть на ее будхиальную ценность – любимое из платьев. Я хорошо тебя понимаю, милый, и я так благодарна за все те уроки, которые мы прошли с тобой вместе. Для того, чтобы освободиться из треугольника. Но это уже потом будет.
А пока ты оказался на дне, и слава Богу, ты его ведь искал? Искал. Любви хотел? Ну вот. Днище, его зачем описывать, оно у всех людей похожее. Там темно. Там одиноко. Там страшно, очень страшно. Ты уволился из банка, девушка перешла в насильника из жертвы и указала тебе на дверь, ты забился в какую-то нору и прозябал там. Пока не нарвался на облаву. Господь был милостив к тебе и сделал с тобой все это довольно быстро – когда ты увидел свое бессилие перед болезнью, тебе еще не было 30 лет. Первая твоя реабилитация – православный приход где-то в глуши – результатов особых не дала, а вот вторая – представляла из себя микс из 12-шаговой программы и православия, и там ты кое-что узнал о себе. Что-то такое, с чем можно было жить трезвым. Сперва просто жить. Потом – помогать другим. Это ты и делал. А потом спонсор сказал: «Ищи себе девушку».

27 ноября твой день рождения. Я купила большую пачку небесных фонариков, и перед сном мы ходили с тобой гулять, запускали их по одному, никто не знает как мы были счастливы. Никто, кроме нас с тобой. Осень. Ветер треплет ночную Петроградку, бренчат оборванные провода и шатаются дорожные знаки, фонарный свет противно-желтоватый, мертвый. А мы стоим обнявшись и смотрим в небо, где медленно уменьшается горящая точка. Но это было уже после дня рождения, когда между нами были все точки над «i» расставлены. После того, как ты сказал мне на этом дурацком празднике, что любишь меня. Что ты это знаешь точно, что ты боялся, что полюбить уже не сможешь, а теперь вот смог и рад этому. Я сидела закрыв лицо и была счастлива, твои друзья выпили весь чифир и разошлись, мы, наконец-то, остались вдвоем и ты сказал мне это. И, кажется, что впереди нас ждет одно только счастье. Я сижу на диване с ногами. Мы в каком-то восточном кафе, и от твоих слов я ощущаю, что пьянею и проваливаюсь, и мне уже не жаль, что я просидела в этом дурацком кафе весь вечер. Хотя еще час назад я звонила твоему спонсору и жаловалась, как тошно мне сидеть в этой чайной тусовке. Что я вообще делаю в этой компании, мне не понятно. Шутки для меня скучноваты, и я чувствую себя чужой и не на своем месте. Я даже поулыбалась с твоим другом Профессором, с ним хотя бы можно было поговорить о медицине. Но в тот момент, когда он предложил мне сесть к нему поближе, чтобы можно было не перегибаться через тебя, ты довольно эмоционально говоришь: «Да нет, она к тебе не пересядет!» И профессор тогда спросил: «А что? Почему?» И вдруг, ты говоришь: «А потому, что это моя девушка!»
Я была в шоке. Йоги, с которыми я привыкла общаться, всякие там эзотерики и ошевцы, очень скептически относятся к понятиям «мой», «моя» в отношениях, считая это «примитивным собственничеством» и прочая чушь о том, что никто не может быть моим, некоторые даже говорят, что нет у нас никаких половинок. Ты был свободен от этих предубежденностей и просто пометил территорию. А я не стала возражать, хотя раньше мне и в голову не приходило, что через пару часов, когда все разойдутся, ты возьмешь и признаешься мне в любви. Вот когда стало ясно, что, кажется, мы оба нашли то, что искали всю жизнь, причем одним выстрелом сразу двух зайцев, потому что, когда встречаешь любовь, ту самую, большую, настоящую, которую всегда ждал, становится очевидно – Бог прямо здесь и прямо сейчас. И, на самом деле, всегда так было.
Вот еще минуту назад ведь ничего этого не было, я изнывала от скуки. Дошла до туалета, там красивая мозаика на стенах, из зеркала смотрит на меня довольно привлекательная девушка с грустными глазами и непонятно откуда взявшимся прыщиком на подбородке. Возвращаюсь в зал, забираюсь с ногами на тахту, с тех пор, как я стала выздоравливать, я научилась не жалеть времени на то, чтобы устроиться уютно. Закутываюсь в шаль. Меня все еще волнует ситуация с дурацким прыщиком. Но я вида не показываю – принимаю независимый вид и, вдруг, ты это сказал: что-то там (не помню, к сожалению что), а потом «потому что я люблю тебя, Алис», и потом еще много чего, но я уже смысла не улавливаю, меня заливает горячая дурманящая волна, я проваливаюсь в счастье, хорошо, что я удобно сижу и заземлилась – это меня здорово выручает.

Я закрываю лицо, подбородок все еще саднит, но я уже другая, и никогда не буду той, что прежде.
Я становлюсь такой особенной женщиной, которая испытала счастье в любви. Мы целуемся, болтаем, допиваем чай и уходим, и пока мы шли по Садовой до метро, мы встретили Славу – своего тренера, который столько раз выручал меня с подъемником и учил кататься на доске, – и я знакомлю вас, мне немного неловко. А потом мы снова вдвоем, и, когда мы спускаемся по эскалатору, я смотрю в твои глаза, как они сияют голубым, я отражаю это сияние, и мне кажется, что весь подземный мир на станции Сенная озарен, преображен и омыт нашей любовью. Тебе направо, мне налево – на Горьковскую, но это уже ничего не значит. Поезда поедут, а мы то останемся вместе, я никуда не уеду, ты нигде не останешься, потому что каждый из нас возьмет с собой другого.
И ты не беспокоишься о том, что я ничего не стала тебе отвечать, ты, прощаясь, выглядишь уверенным и счастливым. Я, на самом деле, раньше уже говорила тебе о своей любви, но это было неосознанно, случайно, с той энергией, с какой я могла бы сказать это другу или родственнику, как-то раз, на прощание, я сказала «Пока, я тебя люблю.» Ты спросил: «Что?» – и я смутилась, хотела объяснить, что, мол, не в том смысле, и, как ты потом говорил, бросила трубку. А теперь ты сказал это со всей ответственностью, но я не готова пока ничего ответить, и ты разрешил мне эту паузу, и начинается у нас прекрасное время, когда любовь уже созрела, а проблемы пока не начались. Эго-механизмы не столкнулись, и мы оба чувствуем, что это очень серьезно. О том, что это для тебя очень серьезно, я догадалась, когда мы шли через наш Тучков мост через несколько дней.
Ты сказал: «Я пока не знаю, жениться или не жениться, но я хотел бы из соцквартиры переехать к тебе». Мне и радостно, и страшно. И кто-то во мне говорит: «Рано еще, рано», – кто-то опытный, прописавший шаги по созависимости, рациональный и стремящийся к самоуважению и неспешному трезвому подходу в отношениях, но кто-то другой – Тот, кто знает, тот, кто в сотни раз влиятельнее, и кому я верю безоговорочно, Кто-то, кто стоит над умом и над чувствами говорит: «Пусть». И ты переехал. И начались проблемы. Наши прекрасные проблемы с прекрасным тобой. Борис Акунин писал однажды о любви. Что настоящее большое счастье в любви воспринимается неблагодарными ненасытными нами как множество мелких неприятностей и только потом, оглядываясь назад, мы понимаем: какое же это было счастье, по крайней мере, так я его поняла. Мы стремительно входим в фазу этого счастья, состоявшего из множества трудностей и притирок. До этого мы ссорились только один раз, ты был уставший, на сутках абстиненты тебя достали и ты мне нагрубил. На следующий день перехватил меня в рабочее время с огромным букетом и попросил прощения, а я тебя простила, вот и все, больше мы не ссорились, некогда было, как говорил Э. М. Ремарк. «Спарились и разбежались». Когда уж тут ссориться. Теперь – другое дело: Любовь, надвигается необходимость совместной жизни. Мы стоим у бомбоубежища «Тоннель», я отчаянно замерзла и хочу в туалет, у меня мокрые ноги, ты нависаешь сверху, грозный, холодный и обжигающий, как сухой лед в лотках с мороженым. Ты говоришь со мной о христианстве, о грехе, особенно о первородном грехе. И я не узнаю тебя. Мне кажется, что это совсем не тот ты, который убежал без очков за презервативами и заблудился. Основной посыл про то, что секс – это вообще-то что-то не очень хорошее, а уж если вне брака, это совершенно очевидно – грех, и грех тяжкий. Саму мою идею о том, что процесс совокупления создан Богом, как и все остальное, ты называешь ересью, ты нагрелся и ты страшен, я очень злюсь, но боюсь показать свою злость и я сворачиваю в привычную свою колею – пассивную агрессию, мол, все, пока, потому что сегодня ты еще живешь на соцквартире, и я хочу поскорее от тебя отделаться. Чтобы пережить все это без тебя и, проорав соседям буддистам, как я ненавижу псевдохристианское ханжество, отвести душу. Позволить себе злиться, а не сжиматься от страха, если я с чем-то не согласна. Но я не могу сделать этого при тебе, а зря. Прости, пожалуйста, милый. Знаешь, дело ведь в том, что мой отец никогда не жил со мной и почти не общался, и я никогда не злилась на него, не разрешала себе злиться. Единственным моим способом контроля по отношению к нему было стремление держаться от него подальше. Так вроде это я сама держусь подальше. Так что когда я говорю мол, все. Давай. Пока. Я замерзла. Это не про то, что я действительно хочу тебя оттолкнуть. Просто мне ужасно, и я пытаюсь помочь себе, как умею. К тому же, я не знала, что для тебя самая больная кнопка – это страх отвергнутости. И я говорю, изо всех сил стараясь скрыть, как же сильно я нагрелась, и как давно хочу в туалет.
– Ты считаешь, что все это правда про блудный грех и про то, что похоть нечиста?
Мою идею о том, что Бог присутствует между нами, когда мы творим любовь, ты пока считаешь ересью (я не произношу слова «тантра», чтобы тебе совсем не поплохело).
– Ты действительно считаешь эту идею ересью? Окей, понятно, сейчас я хочу домой. Все. Пока.
И ты чувствуешь, что что-то не так, и идешь за мной.
Спасибо тебе, любимый, что всегда, почти всегда ты шел за мной в таких случаях. Думаю, это кто-то в тебе, кто-то, кто знает, шел за мной, плюнув на гордыню. Да, я неосознанно манипулировала тобой через твой страх отвергнутости. Но ведь больше всего я тогда, и всегда в таких случаях, сама боялась, отвергнув, остаться одна. Мы пришли ко мне. И ты говоришь:
– Мы поссорились, и я буду очень плохо себя чувствовать, если уеду. Я хочу быть рядом с тобой сейчас. Можно я останусь?
И кто-то во мне, «Тот, кто знает, Тот, кто живет во всех душах» отвечает тебе:
– Да, останься.
Ты наполнил таз горячей водой, поставил туда мои окоченевшие ноги, закутал меня в одеяло и ушел в магазин за продуктами, а я плачу и звоню доверенному лицу. Это то, что нужно делать, прежде чем объявлять партнеру, что у вас в отношениях все кончено, вы разочарованы и вообще мир говно, и, конечно, нужно срочно расставаться.
Особенно если дурацкий партнер не разделяет ваши крутые ценности, это да, расстаться, конечно, можно. Но я, слава Богу, ученая и знаю: сперва нужно сходить в туалет, согреться. Позвонить и поесть. Я звоню и говорю. Что так и так, мой Сережа мне сказал то-то и то-то. Пора расстаться. И мой приятель говорит: «Да, ты можешь расстаться, но сперва посмотри не на то, что он говорил, а на то, что он реально делает». Я смотрю. На таз, в котором мои ноги. На одеяло, в которое я завернута, на ужин, который Сережа успел приготовить, пока я плакалась в трубку. У меня облегчение. Вроде бы можно не расставаться. А вопрос о том, что же это такое секс – блудный грех или божественное таинство, – мы пока отложили и легли спать.

Я затыкаю уши и слышу твой смех. В нем перекатываются цветные шарики, в нем искры и пузырьки жизни, в нем мое острое переживание счастья, я купаюсь в нем, и он своими перекатами переносит меня в там и тогда, когда ты поселился у меня в своей тельняшке и синих трениках, ты пахнешь в моей постели загаром и счастьем, горячей янской энергией, ты наполняешь мою жизнь новыми яркими переживаниями, и я боюсь, что все так хорошо не может продолжаться. О, все хорошо. Даже когда мы скандалим, даже когда ты смотришь волком, даже когда я решаюсь закричать или сказать тебе какую-нибудь правду о том, что мне не нравится.
Мы начали ругаться – близость оттачивается через конфликт. Но даже это мы делаем правильно, мы расходимся в стороны, чтобы не цепляться ржавыми краями устаревших эго-механизмов. Потому что эти мои края попадают в главные твои раны. И наоборот. Это как рыболовный крючок, попавший в плоть. Дергать нельзя. Вернее можно, но это больно и бессмысленно.
Я ложусь на кровать, сворачиваюсь калачиком и молюсь, потому что мы очень сильно поругались, и я сказала тебе уходить, потому что ты не уступаешь, а речь идет о моих ценностях. Есть у меня такая важная ценность – я сама. И я прошу никогда не называть меня дурными словами, потому что так меня называли в детстве и мне это очень больно.
А сегодня я сказала тебе на твой вопрос: «Ну как ты?» Я сказала правду о ледяных кольцах Сатурна, сковывающих меня в постели, об одиночестве, в котором я остаюсь, когда ты уже счастлив и просишь приготовить тебе несколько бутербродов. Так продолжается уже месяц, и я, приспособленная, специально созданная для тантры, именно с тобой не желаю и не могу относиться к сексу как физиологическому отправлению, которое совершается неосознанно и виновато, сняв кресты и завесив иконы, и не только потому, что мы не в загсах и храмах женаты, а потому что страсть и грех. И меня это, наконец, достало, и я говорю:
– Нет, меня это не устраивает!
И рассказываю о том, что для меня важно пригласить в постель Бога, если это так и раз так – Любовь. А ты отвечаешь:
– Ересь!
А у меня на это слово какая-то древняя аллергия, возможно, связанная с разными грустными опытами моей бедной души. Если, конечно, реинкарнация вообще существует. Я говорю, что я не согласна продолжать в том же духе, и, если это – грех для тебя, я не хочу участвовать в том, что губит, по твоему мнению, твою бессмертную душу.
А если ты хочешь со мной остаться, я согласна только на тантру, и для этого тебе придется привести в порядок тело, научиться контролировать его во время близости, а если ты не согласен – все, уходи.
Ты орешь: «*****», ты вылетаешь из комнаты на лестницу, я сворачиваюсь на диване колечком и молюсь, и, когда ты возвращаешься, умирая от боли и страха, и угодничества, я все равно продолжаю молиться, я делаю это вслух, чтобы защититься самой и защитить от тебя себя. Я повторяю:
– Господи, ну, почему ты мне не помогаешь, ну, пожалуйста, помоги.
И Его, как всегда, не так-то просто увидать. Он как раз сейчас помогает, он помогает нам обоим, хотя нам это не всегда заметно. И нам часто будет казаться, что он нас покинул, дурачкам.
Ты обнимаешь меня сзади, сжавшуюся в комок, и долго еще среди ласковых сотен слов, которые у тебя будут для меня, самым нежным будет:
– Алисонька моя, комочек мой.
И только через много лет я вспомню и пойму, откуда это началось.
– Алисонька, я хочу с тобой семью, – ты говоришь.
И я замираю. Прости меня, трусиху, я ничего не отвечаю тебе, хотя, конечно, милый, я хочу того же. Я спрашиваю, борясь с комком в горле:
– Что мы теперь со всем этим будем делать?
И ты звонишь другу, и он приезжает за нами на машине и везет нас к одному из твоих наставников, важных для тебя. Я, завернутая в песцовую шубу, печка в машине работает, но меня просто колотит, и ты перепутал адрес, мы приезжаем вместо Комендантского проспекта на Ленинский, а это – другой конец города, и мы снова бесконечно едем, чтобы обсудить наши половые трудности с твоим наставником. В одиннадцать вечера едем к нему на квартиру, в которую я не очень-то вежливо отказалась переезжать, а разговор этот был пару месяцев назад, и ты ничего об этом не знаешь.
Трудно передать, как же глупо я себя чувствовала.
Он открывает нам, и я должна плюнуть на гордость, неловкость и страх оценки, потому что любить – это и значит все время плевать на три эти вещи. Правда в том, что сами мы не справляемся, а значит, нам нужна помощь. Ты доверяешь этому человеку, ладно, я рассказываю свою сторону, и здесь, когда речь идет о наших отношениях, трудно мести свою сторону, потому что я живу именно с тобой, и то, что происходит на твоей стороне напрямую меня касается, потому что мы связаны, мы вместе, и сегодня я понимаю: наша любовь потому и расцвела, потому и сохранилась, что оба мы готовы были мести, хотя это бывало и унизительно, и тяжело. Я уточняю свои условия.
Первое – ночью я хочу спать и спать при погашенном свете, не болтать, не тусоваться, потому что утром мне работать. У меня тоже пациенты.
Второе – я нуждаюсь в том, чтобы ты привел в порядок свое тело, по крайней мере, в тех областях, от которых я завишу, зависит мое здоровье и состояние. Нам нужно учиться согласовывать то, что не может быть твоим или моим, то, что теперь наше, отныне и пока смерть не разлучит нас. Режим. Секс. Границы дозволенного.
– То есть, ты хочешь, чтобы он трахал тебя как конь? – спрашивает твой наставник.
– Нет. Конечно, нет. Как конь – это то, что у нас сейчас.
– Почему бы тебе, Сережа, не согласиться с ее предложениями? – вот его вопрос, который меня удивляет, потому что, когда мы вошли, он предупредил меня, что будет поддерживать Сережу, хотя бы просто из мужской солидарности. Это вам не семейная терапия, до этого мы пока не додумались, нам еще предстоит много понабивать друг другу шишек, чтобы прийти к ней, а пока он шутит и паясничает, тем не менее, стараясь быть объективным, и, Слава Богу, ничего не говорит тебе о том, что если бы я согласилась, я могла бы сейчас в этой квартире не в гостях сидеть, а жить вместе со своей дочерью. Мы отказываемся остаться ночевать и уходим, ловим такси и вот тогда, на заднем сидении, в твоих объятиях, я понимаю, насколько это серьезно, то, как мы вышли из этой ситуации, то, что мы были вместе, даже злясь друг на друга, и я перепоручила эту нашу ссору и уехала в Египет, прописав тебе гомеопатию. Я передала тебе ответственность за твое здоровье и улетела заняться своим.

Египет.
8 утра. Молитвы. Боже, дай мне разум и душевный покой…
И поехали одна за другой молитвы и мантры. Пожалуйста, помоги мне, ведь я твое любимое дитя, помоги мне понять, чего же ты хочешь от меня, помоги все время ощущать, что ты со мной, будь со мной, направляй меня, хотя бы только сегодня. И, если это тот мужчина, которого ты мне предназначил, будь с ним через меня и со мной через него!
8:30. Йога. Я леплю комплекс для своего тела так, как будто я своя собственная пациентка. Я стараюсь не халявить, дышать, а не гонять. Если я хочу быть с тобой, мне нужно научиться быть с собой, я тянусь, на одеяле в гостиничном номере, я дышу, я стараюсь не вспоминать о завтраке, а слушать свое тело.
Вдох: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8.
Задержка: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8.
Выдох: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8.
Задержка: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8.
Спасибо, что ты дал мне такое милое тело, Бог. Мне жаль, что я так долго его ненавидела.
10:00. Завтрак.
11:00. Купание в Красном море. Обжигающе ледяная вода, коралловые леса и цветные рыбки. И комментарии арабов на каждом шагу, хорошо, что ты не со мной, Сереженька, если бы ты все это слышал, уж не знаю, как бы ты с этим был.
12:00. Шаги.
Я сижу на балконе и пишу 8 шаг. «Составили список всех тех людей, которым мы причинили вред и преисполнились намерением возместить ущерб». Я ненавижу это делать. Я перечисляю бесконечные имена и организации, про которые мне раньше казалось только одно: все они виноваты передо мной. Я выписываю бесконечные примеры из жизни, где я ошибалась, обижала и не вывозила свою ответственность.
Первая в списке – я сама.
Я дурно относилась к себе, так меня за это и раз так, нет, погоди, ты опять занялась самобичеванием. Я относилась к себе безответственно, я не заботилась о себе, я нанесла себе ущерб. Я все это поправлю в 9 шаге, а сейчас нужно просто написать 3 примера.
Вторая в списке – моя дочь.
Тут главное не скатиться в вину, не сойти с ума от этой вины. Да я допустила множество ошибок. Но для того чтобы воспитывать ее дальше, мне необходимо сознавать, что я хорошая, достаточно хорошая мама, мне просто сейчас нужно написать 3 примера. Когда я ударила свою дочь за то, что она отказалась надевать резиновые сапоги, я вообще ничего не чувствовала, я просто наблюдала свои действия, как в кино. Прости меня, моя девочка, я изменила, и дальше буду менять свою жизнь, чтобы все это осталось страшным сном из далекого прошлого, который никогда больше не повторится.
После шагов мне нужно немного помедитировать, чтобы прийти в себя. Потому что это и есть моя главная ответственность, быть в себе, ни того, кто был в прошлом, ни о том, кто появится в будущем, я есть в здесь и теперь и этого довольно. Ом, шанти, шанти.
15:00. Обед.
Я обжираюсь, не потому, что шведский стол, и не потому, что 8 шаг, а потому, что то и другое вместе.
16:00. Прогулки по Египту.
Я собираю эвкалипт, любуюсь песчаными дюнами, я уворачиваюсь от доставучих арабов.
– Эй, Наташа, гашиш?
– Нет.
– Нет гашиш, только марихуана?
На 5 день я устала от широкого диапазона различных предложений купить наркотики, поехать к пирамидам, выйти замуж, пройти в ближайшую подворотню, в конце концов…
Я решила, что дело в том, что я – белая, одела чадру и специальную черную хламиду, скрывающую под собой все, но это не помогло, все равно постоянно кто-нибудь кричал мне вслед или пели, или топали, или насвистывали, в общем, в Хургаду больше не хочу.
19:00. Ужин.
19:30. Танцы.
Я одеваю одежду для танцев, я привязываю пояс с монетками. Я первая выхожу на танцпол, и мне не нужна пара, потому что я – вода, я – струна, я – любимый ребенок Бога. Я танцую и думаю о тебе, и мне жаль, что ты не видишь, как блистательно и легко я танцую, растворяясь в звуке, как все мое тело подчинено музыке, и нет у этого танца названия и стиля. Нет и не надо, это просто танец счастливой женщины, тот самый танец жизни, о котором столько писал великий Мураками. Я заворожена движениями собственного тела, наблюдаю, как кружится юбка, мелькают ноги, щелкают пальцы и змеятся длинные рукава, как послушно звякают монетки на египетском поясе. Та самая я, которая когда-то робко стояла в ожидании, что ее пригласят, которая с грустной завистью наблюдала за танцовщицами как за божествами. Которая так стеснялась, покупая кассету-самоучитель египетского танца, что, придя домой, ободрала название этой кассеты, и прятала ее от близких, а занималась только когда дома никого не было. И входную дверь на крюк закрывала.
Та самая я. Или другая. Не важно. Я танцую до 4 часов за вечер, пот выступает, высыхает, мне присылают коктейли, но я отказываюсь, ко мне подходят и на разных языках что-то говорят про то, как это прекрасно, но это неважно все, важно то, что я становлюсь водой, растворяюсь в кастоньетном диалоге. Я соединена со своей Шакти, я и есть Шакти. И жаль только, что ты меня сейчас не видишь.
23:00. Дневник.
Я описываю свой день, а потом читаю твои нежнейшие сообщения, от которых мое сердце танцует так, как танцевало тело полчаса назад на площадке. Я рада получать твои сообщения и, засыпая после молитв, я еще раз перечитываю их. Но, к сожалению, я тогда совсем еще не понимала, как же это ценно – просто получать от тебя нежные эсэмэски.

Через 10 дней я заехала к папе в Москву, чтобы сделать 9 шаг. В 9-м мы возмещаем ущерб тем, кому нанесли его, кроме тех случаев, когда это может принести вред.
Я летела над океаном и думала о том, сколько же у меня претензий к этому мало знакомому мне человеку. Я знала, что это очень важно – отпустить обиды и самой просить прощения, но я не понимала, как же это было актуально. Я, вообще, тогда многого не понимала, Сереженька.
Я приехала, достала свою тетрадочку и зачитала ему все, о чем жалела в наших отношениях, я попросила его, например, простить меня за то, что любой его упрек или недовольство по отношению ко мне я пресекала словами: «А что мешало тебе натянуть презерватив, когда ты спал с моей юной матерью?» Мой папа, сперва боксер, а затем альпинист-одиночка, снежный барс, покоривший все семитысячники союза, премило терялся, когда я его об этом спрашивала. А теперь премило растерялся, когда я попросила за это прощения. Я получила то, что мне нужно, потому что у извинений есть цель. Она не только в компенсации ущерба, она в том, чтобы выйти ИЗ ВИНЫ.
Выйти и пойти дальше.
И слава Высшей Силе, что у меня хватило мужества это проделать, потому что это последняя наша с папой встреча и наш последний разговор. И я рада, что он был таким, а не иным. И когда я узнаю о его смерти, я еще раз поблагодарю Бога, что ни в чем его не упрекала и не обвиняла во время нашей последней встречи, что все свои обиды я отрабатывала заочно, хвала небесам.
На следующее утро, наконец, поезд подходит к Ладожскому вокзалу. Я мечусь по тамбуру, я так люблю тебя, так соскучилась, а у тебя, как назло сегодня какой-то важный семинар в СПИД-центре, а у меня чертов чемодан. Приедешь или не приедешь? Мне трудно доверять, кто-то внутри меня совсем не умеет. Сообщения и звонки – это одно, а что на самом деле происходило пока меня не было? А вдруг на вокзале тебя просто не окажется? Я же сама говорила: поезжай на семинар – поезд в 10:00 и семинар тоже в 10:00. И мне вспоминается, как однажды, возвращаясь из Индии с кучей вещей и усталой Сашей, я вышла из поезда, а ухаживавший за мной тогда мужчина не в курсе был, что перевели время и люди уже разошлись, а я все стояла на перроне, не понимая, как же нам добраться до такси. Боюсь я этих вокзальных встреч. Тревога и беспокойство. Гонки и недоверие, пока за вагонным окном я не вижу, наконец, тебя с таким огромным букетом, какого никогда в жизни мне еще не дарили, и ты, наконец, обнимаешь меня так сильно, как это мне сейчас нужно. Ты поднимаешь меня так высоко, как это мне сейчас нужно. Я задыхаюсь и плачу, Боже, как мы любим, оказывается, друг друга.
– Алисонька, девочка моя, как же сильно я по тебе соскучился, – а щетина у тебя как раз такая, как мне сейчас нужно – уже колется, но еще не мягкая, – и ты пахнешь собой, а не каким-нибудь дурацким одеколоном. Боже, спасибо тебе, что ты дал мне испытать это бесценное счастье любить и быть любимой. Непередаваемо красивый букет оказывается очень тяжелым, мы садимся в такси и едем вместе до Обводного, там ты выйдешь и пойдешь на свой важный семинар, а я поеду на Съезжинскую, и таксист поднимет меня с вещами, вот как здорово ты все придумал, а в окна такси ласково смотрит скупое питерское солнце, и я понимаю, да, похоже, ты и есть тот самый мужчина, которого я ждала всю жизнь с детства. Ты, моя половина, которую моя душа искала через столетия, и ямочки на моем теле помнят твои пальцы, и ямочки моей души навсегда сохранят в себе твой несравнимый голос, как прекрасно, что ты немного картавишь, виски уже тронуты сединой, а глаза сделаны из неба, и ты умеешь превращаться в Модеста. Ты рассказываешь мне по дороге, что ты ходил по всем группам и выравнивался, что у тебя проблемы с твоей девушкой в постели и занимался собой, и пил мою гомеопатию, и ждал меня, разрывался. Я прижимаюсь к тебе лицом и думаю, что раз я так тебя оказывается люблю, фиг с ней с тантрой, фиг с ними, с ледяными кольцами Сатурна, ну не будет у нас ослепительного секса, да и ладно. Зато ты не опаздываешь на вокзал и, вообще, самый лучший. Только потом я поняла, чего это стоит для мужчины – прийти на группу и сказать: я теряю голову в постели и у меня полная неуправляемость, я просто не владею собой и взрываюсь, и моя девушка мной не довольна и мне приходится принимать специальные препараты, я пью их, как дурак. Что более метко может разделать под орех мужское разноцветное эго? И я горжусь тобой и до самой смерти буду гордиться. Умру, ты найдешь меня снова, и я скажу тебе:
– Знаешь, Сережа, я восхищаюсь тобой и горжусь.
Когда я приехала домой, соседи буддисты сказали, что изначально у тебя был план посыпать этими цветами все полы в квартире, я что-то кудахтала насчет того, что букет мол слишком большой, а Вовка засмеялся и говорит, что он еще пол цветами не посыпал – скажи спасибо. Я говорю тебе теперь за это спасибо. Спасибо, милый, что не посыпал и спасибо за этот букет. Тогда я не поблагодарила тебя нормально, я только ворчала, что на него ушла вся твоя зарплата, и что в доме нет столько ваз, чтобы все эти цветы расставить. Дура я была и прости меня за это дурацкое ворчание. А вечером нас ожидало чудо, потому что кольца Сатурна растаяли навсегда, и ты растворил мою фригидность.
– Алисонька, – ты говоришь, – моя девочка, ты чувствуешь, мы вместе, вместе.
Да, я наконец-то это чувствую, пока ты нависаешь надо мной, как коршун, прекрасный, сильный, неподражаемый, единственный мой, драгоценный мужчина, мужчина, которого я всегда искала. Я наконец-то говорю тебе это вслух, и я наизнанку вывернусь, чтобы всегда быть с тобой вместе, снова и снова чувствовать это и вместе находить внутри себя несравненное небо в алмазах, быть вместе до конца, пока смерть не разлучит нас.
И, Господь свидетель, я свое слово сдержу. И я бреду, свалившись с райских высот, по коридору на кухню, чтобы сделать тебе несколько бутербродов, и фиг с ним, что бутерброды эти вредны, особенно ночью, я буду послушно тебе их готовить, пока смерть не разлучит нас. И я согласна готовить тебе чай, с моей точки зрения чересчур крепкий, но я буду делать тебе такой чай, какой любишь ты, я не стану тебя перекраивать под свою гребенку, потому что я тебя уважаю и впереди у нас еще очень много счастья и разных испытаний, так стоит ли возбухать из-за крепости чая, как бы сильно я не переживала за твою пораженную гепатитом печень. Я несу все это тебе, и мы курим потом на лестнице, я смотрю, как ты сидишь на холодных ступеньках и люблю тебя так ослепительно, так ярко, как никогда в своей жизни раньше.
Мы решили поехать на Новогодние каникулы во Псков. Мы решили – это ты решил, я согласилась. Именно так для меня решать в отношениях – ново. Раньше решала я, а мои мужчины соглашались, и, наконец-то, с тобой у нас все выходит наоборот. Вообще, все у нас получается так, как я и мечтала, за исключением того, что моя Саша тебя совершенно не принимает, ты как-то в один из первых вечеров взглянул на нее, и ей не понравился твой взгляд, и с тех пор она воюет с тобой.
Используя все свои маленькие милые ресурсы 9-летнего ангела, который очень не хочет, чтобы мама выходила замуж, однажды она спросила меня:
– Мама, зачем тебе вообще нужен какой-то мужчина?
Я говорю:
– Понимаешь, мне нужно, чтобы кто-то меня любил.
Она отвечает:
– Но ведь я так люблю тебя, неужели тебе этого мало?
Я ответила:
– Понимаешь, мне бывает нужно, чтобы меня любил кто-то, кто больше меня, понимаешь?
– Понимаю, – ответила она и залезла на стремянку.
– Иди, – говорит, – сюда, я тебя обниму.
В самом начале наших отношений она подсовывала под дверь возмущенные записки, когда мы пытались уединиться, а однажды взяла супер-клей и заклеила тебе на куртке все карманы, а в ботинки налила кошачий шампунь от блох. Я и не знала, что одновременно может быть так смешно и страшно. Мы пулей полетели на группу, развеселив все Кирпичи своими высказываниями. Ты звонил спонсору, я – детским психологам и кое-как мы с этим разобрались, но осадок остался, и при каждом удобном случае она загоняет тебе под ребра какую-нибудь шпильку или шуточку, ты каменеешь лицом, а я боюсь, боюсь ужасно. Что, если вы так и не примете друг друга, что это будет за жизнь?
Как только что-нибудь такое происходит, я, обмирая, говорю какие-нибудь правильные вещи и бегу писать дневник, я стараюсь быть ласковой и терпеливой, я должна понимать, что у нее нет конкретных оснований доверять мужчинам, особенно после того, как предыдущий мой приятель приходил к нам исключительно через окно, а когда мы уезжали из поселка, потому что это меня, в конце концов, достало, он догнал нашу машину бегом и вскочил на капот, и одному Богу известно, какого страху она натерпелась на заднем сидении. И когда теперь она сможет доверять? Тебе это очень трудно, ты обижаешься и звонишь Мутовкину, благослови его Господь за всю ту поддержку, которую он дает тебе. После этих звонков ты терпеливо продолжаешь свои попытки подружиться с ней, и она снова и снова тебя отталкивает. Ты подсаживаешься к ней за стол с бумагой и ручкой.
– Давай вместе порисуем.
Опыта с детьми у тебя нет, и я представляю, чего тебе это стоит. Она решительно отодвигает лист.
– Нет! И точка.
Я замираю от страха у плиты, а ты уходишь звонить Мутовкину. Ты приносишь ей цветочки и подарочки, мы пробуем ходить куда-то втроем, но общности не получается, и фоном таких походов – привычная перебранка между вами, она провоцирует тебя, ты ведёшься, а я угодничаю, стараясь быть терпеливой и мудрой. Мы живем в двух комнатах: у Саши своя, у нас – своя. И еще в двух живут буддисты-квартиранты и моя бывшая свекровь Святая Маргарита. Она, слава Богу, приняла тебя отлично, вы хорошо общаетесь и ладно, а вот моего кролика ты не взлюбил, ты почему-то ревнуешь и разбираешься с ним, может потому, что он – мальчик? Ты просто в ярости, если он запрыгивает на кровать, и тебе не нравится, что он огуливает кошку, которая тебе, наоборот, пришлась по нраву. Я принимаю своих пациентов, когда ты уходишь на свою адскую работу, я убираю дом и цвету, готовлю и цвету. Езжу по вызовам и цвету. Лечу и цвету. Консультирую и цвету. При этом мне кажется, что у нас куча проблем, и я совершенно не осознаю масштаба свалившегося на меня счастья. Если бы я могла сейчас сказать пару слов той, тогдашней Алисе, я сказала бы ей:
– Алисонька, цени счастье, то самое, о котором ты всегда мечтала, счастье женской реализации быть матерью и женой, потому что оба мы знаем: перед Богом я уже твоя жена, потому что браки совершаются на небесах. Когда вы с Сашей заболели и я приносила вам длинный таз с горячей водой и маслами, потом натирала ступни всякими мазями собственного изготовления, а ты сердился, потому что тебе было щекотно, мы были счастливы. Когда мы ссорились и я, лежа у тебя на руках бормотала: «Ну, ладно, давай поговорим», – а ты, сжимая меня в объятьях, мрачно отвечал: «Милая, сейчас мы еще одного разговора не вывезем», – мы были счастливы, когда ты, голодный после работы, включал для Саши мультик и я на подносе приносила в комнату еду, и мы садились ужинать, а мультик, выбранный тобой оказывался на удивление интересным – мы были счастливы.
– Алиса, подними голову и услышь меня сейчас, через время, хватит строчить в своем дневнике, остановись и услышь: цени счастье, девочка, этот драгоценный дар небес, дарованный тебе в ответ на твои долгие одинокие молитвы.
К тому же, мы решили поехать во Псков.
Мы решили купить твоей маме фикус на Новый Год, я придумала, а ты одобрил и был очень рад этой идее. Я нарядилась в новые сапожки, при виде которых ты поднял брови и спрашиваешь:
– Ты что, в Космос собралась?
И зачем-то тебе нужно было забежать перед отпуском в ГНБ, мы заходим в кабинет к Петровичу, а он говорит ехидной улыбкой: «Ты что беременна?» Я говорю: «Нет». И мы получили от него по мандарину и ушли, кажется, он продлил тебе каникулы или ты как-то поменялся сменами. В общем, у нас впереди 10 дней полной свободы. Саша улетела в Анапу, и мои пациенты подождут 10 дней, никого острого сейчас нет, мы свободны и едем только вдвоем – йо-хо-хо! А пока ты покупаешь свой дурацкий пуэр в чайной лавке, я быстренько звоню Мутовкину и заикаясь, прикрывая трубку, говорю, что вообще-то Петрович тебе не рекомендовал, но я знаю, ты говорил однажды, как ты мечтаешь о плеере, и я хочу тебе подарить на Новый год. И Мутовкин говорит: «Можно, Бог с ним, с Петровичем». И я вбегаю в магазин, а ты рядом все еще возишься в чайной, и я, практически у тебя на глазах, покупаю зелененький плеер. Ты ничего не видишь, а мне теперь есть, что положить под елку.
Для меня с детства очень важны семейные ритуалы. Мама, которую я очень люблю, очень много придавала им значения. Елка – это святое. Подарки должны лежать под ней и быть сюрпризом, что бы там, в доме и в стране, ни происходило. Елка должна быть живая. Я храню эти традиции и благодарна ей за то, что она во мне это заложила. Я прячу плеер в рюкзак, как-раз когда ты выходишь с пакетиками чая. Мы решили подарить чаи твоим отчиму и брату, ты спросил, как я думаю, и я предложила, а ты одобрил. Мы едем до Московской, доделываем по дороге какие-то скучные дела и, наконец-то, садимся в автобус. Автобус описывает дугу по круглой площади у исполкома, я провожаю взглядом голубые елки, и мы вырываемся из города по южной дороге, мимо свалки, Пулковских высот, Аникушинского фаллического безумия в конце Московского проспекта, мимо аэропорта и оранжерей, мимо кладбища, и все, мы на трассе, мы свободны.
И ничего, мне не так уж страшно, меня ведь покажут маме, ничего, может и ничего страшного. В автобусе показывают ужасный сериал, преглупый, дешевый и очень громко, ты злишься из-за него, я мучаюсь, пробую читать, но у меня не выходит, и мне кажется, что я, дура, страдаю, а тебе кажется, что ты злишься, но, на самом деле, мы счастливы. Я зарываюсь в твой свитер лицом, и тебе не тяжело меня держать. И уже когда мы приезжаем и заходим во двор, твой двор до удивления похож на Колпинские дворы, по которым я в детстве бесконечно болталась. Уже в темноте, прорезанной множеством оконных теплых огонечков, ожили во мне Колпинские детские воспоминания, и я почувствовала сильную тревогу.
Знакомство с мамой, это раз.
Соупотребители повсюду, это два.
Бывшие, блин, девушки. Это три.
Твоя боль, боль твоего ужасного прошлого, это четыре.
Не бойся, Алисонька, всего этого вы еще успеете здесь хапнуть, но не в этот раз.
А пока проходи в беленькую хрущевочку. Наберись смелости и знакомься с мамой, говори все, что принято, улыбайся, преодолевай неловкость и прячься в комнате, в которой тебе очень много всякого предстоит пережить. Но это потом, а ты медитируй пока, занимайся, а потом предложишь помочь по хозяйству, хотя все, конечно, уже без тебя готово, миллион разносолов для любимого сына, потому что здесь актуален шестой язык любви – еда. Язык любви, не перечисленный в книге о пяти языках. А ты не ревнуй, сиди спокойненько, отвечай на вопросы, учись общаться тепло, в его сегодняшней жизни есть мама, она просто добрая женщина, без претензий и экивоков. Это твоя будущая свекровь, между прочим.
Псков – это твой прошлый, изжитый мир, и ты показываешь мне его день за днем, открывая себя, а я отдыхаю с тобой первый раз в жизни. Мы гуляем за руки по маленьким улочкам, едим пирожные в наивных кафешках, ходим на группу Ладья и высказываемся по очереди, я выхожу, когда ты говоришь и прошу выходить тебя, когда говорю сама, это правильно, но тебя это раздражает и у нас по этому поводу будет еще много разногласий. Никогда не забуду ощущения света, яркого света, идущего от нас, когда мы вместе впервые пришли на эту группу: мы пересекаем зал, ведущий читает вступительное слово, и мы светимся, проходя через зал, вот они вокруг, наши братья и сестры, мы никого из них не знаем, но они роднее для нас, чем многие знакомые, и как же это здорово, что, уехав так далеко от Питера, мы можем снова попасть к тем, кто разделяет наши ценности, хотя бы потому, что сидит здесь и слушает вступительное слово. Несколько лет спустя одна анонимная рассказала мне, что наблюдала этот наш первый приход на Ладью, и поразила меня тем, что тоже видела этот свет, идущий от нас, свет пары, молодой, влюбленной, идущей по пути, счастливой. Ты водишь меня по дворам твоего детства: вот здесь ты нашел колесо от танка, и вы с приятелем несколько дней точили его напильником, чтобы получилась стружка для каких-то мальчишеских взрывных целей. Вот здесь жила твоя первая любовь, и ты лазал на березу, чтобы подглядывать за ней в окно. Здесь вы сбрасывали с крыши презервативы, наполненные водой, а там жил твой барыга, и мы туда не пойдем.
А вот – Центробанк, где ты работал несколько лет, это клуб «ТИР», где собираются местные неформалы – мы заказываем драники и наслаждаемся обстановкой полубезумного арт-подвала, в Питере таких уже не осталось. К нам в гости приезжают твои семейники Сережа и Антон, я боюсь, конечно, что там получится при общении с твоими друзьями? Но все получается довольно весело и непринужденно, если не считать моих напряжений по поводу чая, которым вы безжалостно глушите свои бедные печенки.
Мы празднуем Новый Год в кругу твоей семьи и все очень мило, несмотря на 1 канал, речь президента и то, что нам приходится выдержать некоторое напряжение, объясняя твоей маме, что мы просим на стол шампанское не ставить, вообще никакого алкоголя, пожалуйста, не ставить, да-да, совсем не ставить, потому что для тебя это очень важно. Твой отчим очень приятный, наглухо закрытый добрый человек, они так мило перебраниваются с твоей мамой, что любо-дорого глядеть, и ты обнимаешь меня, и мы думаем об одном и том же, мы надеемся с тобой, что когда-нибудь, в старости, и мы так же будем, спустя целую вечность.
Брат у тебя тоже очень приятный, красивый и тоже наглухо закрытый как металлическая дверь без глазков и скважин. Перед застольем я спрашиваю твою маму, чем помочь, и она дает нам работу: мне не помню что, а тебя она посадила потрошить мандарины. Нужно было очищать от кожицы каждую дольку и я, умирая от веселья, наблюдаю, как ты нагреваешься от этого занятия, потому что оно к твоему темпераменту очень не подходит, и это так мило. То, что я могла бы медитативно делать час за часом, даже с удовольствием, для тебя это каторга, ты кипишь и искришься, и я говорю: «Давай сюда, милый», – и только нам двоим понятно, что произошло сейчас.
А в комнате у тебя советская-советская мебель и старенькие покрывала, и ковер на стене, который ты не можешь видеть, ненавидишь, потому что вешал его на бетонную стену руками, без дрели. И мы барахтаемся на продавленной кровати, я кричу: «Сдавайся!», – но ты не сдаешься, хотя я сижу на тебе и пытаюсь, держа одной рукой оба твоих запястья, тыкать другой в разные уязвимые точки. А я-то знаю, где у людей чувствительные точки, работа у меня такая, но ты все равно не сдаешься, вырываешь одну руку и щекочешь меня и, вот, ты уже сверху, ну, ничего, меня просто так не возьмешь, я йог, я умею щипаться ногами, ага! Не ожидал? Ты блокируешь мои ноги и на грудь мне кладешь большую подушку, чтобы я не кусала за живот, теперь ты держишь меня за оба запястья, я умираю от хохота и у меня просто нет больше сил, чтобы хохотать. И нам кричат: «Дети, идите есть!»
– Ладно, ладно, ты победил, победил, я сдаюсь, сдаюсь!
И мы, задыхаясь, идем ужинать – красные и очень довольные собой и друг другом. В тот вечер, когда мы покупали твоей маме фикус, ты попросил меня выйти из магазина и купил мне на Новый Год дизайнерскую вазу ручной работы, а я подглядывала через стеклянные стены магазина с улицы и думала про себя: «Нет, милый, пожалуйста, только не вазу», – но ты деловито изучил ее со всех сторон, даже заглянул вовнутрь и купил, вопреки моим молчаливым протестам, и вечером мы подарили маме фикус, и он ей понравился. И тебе понравился плеер. И я, замирая от тревожного нетерпения, смотрела, как ты открываешь коробочку с ним, прижимая к груди огромную твою вазу, которую теперь так люблю, что ни на что бы ее не променяла, но тогда я ворчала, а ты сказал: «Сама же жаловалась, что дома не хватает ваз для всех цветов, что я приношу тебе». Я впитываю счастье ровной, спокойной жизни, так не похожей на наши питерские будни. На Рождество мы решили поехать в Пошетни, а потом в Пушгорский монастырь. Ты предложил, и я согласилась, ты нашел машину и мы впятером едем туда, где ты выздоравливал и выздоравливали твои друзья.
У Димы там спикерское, и в дороге с тобой что-то происходит, ты вдруг каменеешь лицом, становишься напряженный и сам не свой, во время короткой остановки ты указываешь пальцем, как Ленин:
– Алиса, писать пойдешь туда!
Я рассвирепела, но вокруг твои друзья, и я не сказала на это ничего, а зря!
В Пошетнях белый кирпичный домик, 10 пациентов, коровник, курятник, свинарник, огород и трактор. Маленькая молельня, один консультант по быту. Все. Поля вокруг. И Бог. Как бы вы там его не называли. Ты проверяешь: меня вообще пускать вовнутрь можно? Все в порядке, милый, самая длинная и бесформенная юбка, самый грубый свитер-скафандр, платок одевать не буду, это все-таки не храм, я даже на кундалини-медитации платка не надеваю, вопреки тому, что завещал Йоги Бхаджан. Ты показываешь мне дом, как ты жил здесь, как выздоравливал, какое было у тебя расписание.
8:00, молитвенное правило, и поехали вперед к просветлению, трудотерапия, послушания, малая группа, послушания, молитвы, итоги, журналы и так месяц за месяцем, и всего одна девушка во всей округе, иногда вы видели в окно, как она идет за молоком или на остановку. Я слушаю все это и очень уважаю тебя. Потому что ты этого очень заслуживаешь. Начинается спикерское, на деревянных скамьях вокруг длинного грубого деревянного стола сидят ребята. Все они косятся на меня, и я ужасно неловко себя чувствую, особенно после того, как ты постарался усадить меня так, чтобы рядом со мной, не дай Бог, никто не сидел. Есть у тебя дурацкая манера повелевать в быту по мелочам. Ну ладно, я послушаюсь, вот завтра пост закончится, и я тебе твою диктатурку припомню. Я слушаю спикерское, и Дима, твой друг и семейник, до сих пор непонятный и чужой, по мере своего откровенного прямого рассказа оказывается совсем не тем, чем казался.
Думаю, буддистам для подтверждения их буддийской теории о том, что все мы, на самом деле, одно, интересно было бы воспользоваться этим крутым инструментом 12-шаговой программы, потому что во время спикерского, сколько я их слушала за всю свою жизнь, со мной происходит одно и то же. Я вижу себя в другом человеке, и я вижу в нем Великого Создателя, чудо его разносторонней Божественной Воли, воплощенной через этого маленького человечка, через его ободранное выздоровлением эго, через его честность, через то, что от этого всего я начинаю верить, не как-то метафизически верить, но ощущать, что мы – одно, мы раненые дети разных поколений из разных семей, с разным опытом и разным уровнем испытаний, дарованных нам от Доброго и Простого. На самом деле – мы, все же, одно.
Я и ты, ты и он, я и она, мы вышли из ада, вышли живыми, хвала за это Высшей Силе. Спасибо. А тебе, Дима, спасибо за честность, за то, что проехал несколько сотен километров, чтобы рассказать ребятам правду о себе. Ты еще много чего сделаешь для нас, Дима, но, слава Богу, потом, не сейчас. И благослови тебя Создатель за то, что ты сделаешь для нас потом.
После спикерского мы сидим в курилке, и один мой знакомый, здешний пациент, который ушел после реабилитации в штопор, а теперь снова здесь, говорит тебе:
– Не могу здесь больше, хочу домой.
И мне становится жутко, потому что дома-то он погибнет, погибнет, как пить дать, болезнь-то смертельная, а ты просто так ему отвечаешь:
– Домой? А-а. А дома-то что?
И как-то это ты так говоришь, одновременно просто и сильно, что он понимает то, что понимаем мы с тобой, про дом, про срывы и про безжалостную смертность чумы нашего века. А еще ты улыбаешься и говоришь:
– А Юлю-то уже видел?
– Нет, – говорит он недоумевая.
– Ну вот, не сбегай домой, пока не увидишь!
Юля – это та единственная девушка во всей деревне, состоящей из двух домов. Затерянных в полях под Пушкинскими горами. Вы улыбаетесь друг другу, а я думаю: «Боже, Сережа мой, какой же ты крутой, какой ты все-таки…» Я смотрю на твою улыбку и восхищаюсь, как маленькая.
В Пушкиногорском монастыре мне было тяжело, я голодаю в последний день поста, не потому что православные традиции, а потому что я думаю о беременной Марии, которой на сносях приходится куда-то по холоду на ослике ехать, а она совсем еще девочка. А Иосиф совсем старенький и у него, наверное, мерзли ноги, и что там у них было с собой из еды, а тут еще схватки и постоялые дворы все заняты, все приехали на эту дурацкую перепись, и ребенок толкается, начинаются схватки, нужно где-то рожать, нужно теплое место, и приходится ночевать в хлеву и рожать в хлеву.
Короче, накануне Рождества из уважения ко всему этому я не ем, и к вечеру ты тоже устал, беседуешь с прозорливым, с твоей точки зрения, отцом Ионой, и он не разрешает тебе к причастию, я злюсь сейчас, когда пишу это, потому что если бы отец Иона и вправду видел правду жизни, он увидел бы то, как сильно ты нуждался тогда в Причастии, потому что ты православный и для тебя это было очень важно. Я, конечно, чувствовала себя виноватой, мы отходим в сторону и говорим что-то про то, что, в конце концов, ничего страшного, но тебе обидно. Очень обидно. И мне за тебя. Да, мы живем невенчанные, но браки-то заключаются, на самом деле, не здесь…
Мы отстояли службу, и я умираю, хочу спать, а спать мне здесь негде, монастырь мужской, и ты мечешься от одного монаха к другому, но у них с женщинами строго. И уже 4 час ночи, я дремлю на ступеньках, холодно, все женские номера заняты. В конце концов, ты тащишь меня в трапезную и насильно пихаешь в меня бутерброды с икрой. У меня нет сил сопротивляться, но я не хочу, а ты делаешь вид грозного страдальца и пафосно так произносишь:
– Алисонька, давай все делать вместе, – а кругом эти улыбающиеся православные курочки в платочках. «Господи, помилуй» через каждое слово, и им всем есть, где спать, а для меня благословения нет, может потому что я без платочка?
В конце концов, измотанные, злые друг на друга, мы находим койку в доме для трудников, где меня укладывают без разрешения, там заправляет пьяненький сторож, он представился евромонахом и делает нам поблажку. Там какой-то ребенок и сторож спрашивает:
– А ваш малой, что?
Ты говоришь:
– Это не наш малой.
И я чувствую острое счастье, несмотря на то что мы в ссоре. Мы выглядим все равно парой. И у нас мог бы быть малой.
Мы сидим на грязных нарах, кругом одни мужики, храп, запах, и я обещаю себе больше никогда, никогда в мужские монастыри ни ногой и пытаюсь сосредоточиться на смысле Рождества, том смысле, который оно несет для меня. Несет, несмотря на то, что дата его даже примерно никому не известна, а вот мы договорились, и встречаем его, потому что чудо в том, что каждый год он рождается снова и снова, рождается в наших сердцах дважды – сегодня и на Пасху, Слава Великому Отцу, что это так непонятно.