В городе Приозерске на турбазе трехлетняя Алиса сидит на кровати и смотрит, как ее маму пытаются зарезать, мама хватается за нож, до того, как он коснулся ее живота, кровь течет, очень много крови, Алиса ничего не может с этим поделать, она просто кричит: «Мама, мама», – но она никак не может спасти ее. Она только может забыть и жить потом с глубокой виной и постоянным ощущением, что маму нужно спасать. Нужно, только не понятно как. Она ничего не может сделать, а я сегодня кое-что могу. Я представляю, как сегодняшняя я захожу в эту комнату, беру мою девочку на руки и забираю ее оттуда. «А мама?» – спрашивает она. «Не бойся, малыш, все хорошо. Я теперь твоя мама».
В поселке Сосново маленькая Алиса, ей 6 или 7, убегает от насильника и, замешкавшись в коридоре, делает, как мне казалось, неправильный выбор: направо под матрас или налево в стенной шкаф? Она прячется под матрас, и он легко ее там находит. Это не первое сексуальное насилие, но это первая попытка убежать. Неудачная попытка.
Долгие годы я казнила себя за то, что не спряталась тогда налево в стенном шкафу, мне казалось, что в этом все дело. Я захожу в этот темный коридор, где она мечется: направо или налево? Не туда, и не туда. Иди ко мне. Все. Я забираю тебя отсюда. Я с тобой, и я тебя не оставлю, потому что я теперь твоя мама. Только самый добрый из нас, Бог, может помочь мне сделать это. И он помогает. Я прохожу по всему яйцу травмы, я возвращаюсь в каждое травмирующее событие и забираю ее оттуда. Я и есть та самая добрая фея, которую так отчаянно ждала когда-то.
Через пару часов мне было все равно, есть ли у меня эти жалкие сантиметры воска или нет. У меня был другой Свет. Там, внутри. С тех пор я не боюсь темноты. С тех пор я не боюсь нырять в незнакомую воду. С тех пор я могу постоять за себя, и мне почти никогда не приходится повышать голос на своего ребенка. С тех пор, если мне сочувствуют, мол, трудно тебе, ты ведь одна, я говорю: «Я не одна, я с Богом». Это про свободу. Это про ахимсу, это про то, что я не насильник больше и не жертва, и не спасатель, нет.
Я вышла из треугольника Карпмана, заплатив за это хорошую цену.
Как говорит Мерилин: «Вы, русские, любите халяву, только в вашем языке есть слова Халява, Халтура и Авось. Любите, я понимаю. Но за выход из треугольника нужно платить, и здесь халявы не получится, у этого выхода есть своя цена. Так-то».
Я сторонница торговли, и, если мне что-то нужно, я в первую очередь, прикидываю, сколько это стоит. Я слушала ее, и мысленно я в тот момент не торговалась. Мне впервые было плевать, какова эта цена. Я знала, что, какова бы она ни была, я все равно согласна. И я ее заплатила.
Цена за выход.
– Брать ответственность (ответственность – это приятно).
– Отказаться от выгод треугольных ролей.
– Устанавливать границы (границы без последствий – это забор с дыркой).
– Быть готовой к тому, что придется идти по новой незнакомой местности без компаса и карты.

И кое-что еще.
Я спускалась с горы на следующий день пешком без лошади. Я доверяла Создателю, а в придорожных кафе предлагался восхитительный масала-тии и алу гопи, знаешь ли ты, милый, как это вкусно?

Я знаю, что однажды, за время нашей разлуки, ты поцеловал Катю, мой дорогой, знаю также, что кроме этого ничего у вас и не вышло. Так вот, я-то тоже времени даром не теряла. Мистер Бондарис, хозяин сети отелей, владелец заводов-газет-пароходов приглашает меня выпить чаю и расписывает мне все возможные выгоды нашего с ним счастливого союза. И он ничего себе. А мы ведь с тобой вроде как расстались. У меня почти 3 месяца не было секса. Я пью джинджир-чай и слушаю свое тело. Никакими религиозными запретами я не связана. И я смогу летать сюда, когда захочу и жить здесь сколько захочу.
– Знаете, что, – говорю я Бондарису, – у меня для вас есть подарок.
И я приношу ему свою картину, исполненную левой рукой. Очень красивый пейзаж. Потому что мусульманам, особенно очень богатым, особенно обличенным властью, нужно отказывать аккуратно. Потому что мое тело говорит доступно и четко. Я сейчас хочу, очень хочу. Но на самом деле, я хочу только Сережу. И я вспоминаю, как мы едим пиццу на Ленина во Пскове, ты прищурился и спрашиваешь:
– Как тебе нравится моя фамилия? Возьмёшь её? – А пицца была так себе.
Я прилетела в Питер и пошла на группу, через пару часов тебе уже доложили. Ты хорошо знал про анонимность и конфиденциальность и твои друзья тоже, но ты все равно расспрашивал:
– А что она еще сказала?
Ты позвонил, и я сняла трубку, потому что не знала, что это ты. Номер-то я удалила. Я не согласилась встретиться, пока мне не разрешил мой терапевт. Он посмотрел на меня хитро и говорит:
– Двое расстались, а потом через время встретились и подрались. Как ты думаешь, о чем эта история?
Я не знала, и он сказал:
– О любви.
Через неделю мы встретились в его кабинете – тут я точно в безопасности. Он спрашивает тебя:
– Зачем пришел?
Ты говоришь:
– Алису хотел увидеть.
Он говорит:
– Вот она, что-нибудь еще?
Ты говоришь:
– Хочу разобраться с нашими отношениями, понять, что нам делать.
Он говорит:
– Это 10 сеансов.
– И мне будет через 10 сеансов понятно?
Он сказал:
– Да.
И не обманул. Но ходили мы к нему намного дольше, целый год, потому что нам обоим это нравилось.
Мы сперва только говорим по телефону. Потом стали встречаться, но никакой близости. Ты только ухаживаешь за мной, провожаешь, дожидаешься. Подкарауливаешь после работы, носишь сумки и даришь цветы. Мы строим новые здоровые отношения, мы бережно восстанавливаем, реставрируем нашу Любовь. Мы согласовываем ценности. Учимся, и, когда ты стоишь рядом в метро, от возбужденья у тебя немеют и отнимаются пальцы, но мы никуда теперь не будем торопиться. Мы общаемся, но не живем вместе, мы учимся друг друга слушать, у нас есть для этого, как нам кажется, сколько угодно времени. Ты работаешь теперь еще в 3-м ребцентре, ребцентре для зависимых детей и подростков, и ты очень изменился, и я люблю тебя и днем, и ночью. Мы разговариваем часами и счастливы, а постель подождет, и совместная жизнь подождет, пока мы будем готовы. Ты водишь меня в кафе, носишь на руках, и я учусь принимать любовь и заботу. У нас все хорошо. Все очень хорошо.
А когда моя Саша попала в больницу, помнишь, как терпеливо и уверенно ты говорил мне, что делать, как себя вести, помнишь, как ты примчался ночью в эту больницу через весь город с мешками продуктов для нее? На Новый год ты пригласил нас в деревню, в этот детский ребцентр, и после праздника мы остались, наконец, наедине. Потом ты переехал в Осинку, но комнату твою мы на всякий случай держим за тобой, плевать на деньги, нам нужна была страховка. Господи, как же я была счастлива, хотя и боялась, но как же все тогда было хорошо. Когда у Саши были неприятности в школе, ты ходил говорить с ее учителями, когда в доме что-то ломалось, ты чинил это, когда мне было грустно, ты превращался в Модеста. Иногда ты ревновал или срывался на гнев, но потом ты записывал нас на терапию, и мы учились цивилизованно решать это.
Терапевт сразу нам сказал:
– Я не могу решить ваши проблемы, вы раненые люди, и они у вас будут. Но я могу вас научить говорить. Говорить и слышать друг друга.
И научил нас зеркальному диалогу.
– Когда ты, Алиса, говоришь, чтобы я уходил, я чувствую боль, страх покинутости и ярость. Мне хочется повлиять на тебя любым способом, чтобы остаться с тобой.
– Стоп! Ты сказал, что когда я говорю тебе, чтобы уходил, ты чувствуешь боль, страх отвергнутости и ярость, и тебе хочется любым способом повлиять на меня, чтобы я прекратила, правильно ли я тебя услышала?
– Нет.
– Помоги, пожалуйста.
– Страх покинутости.
– Ты сказал: страх покинутости, правильно услышала?
– Да.
Я должна повторить слово в слово – не так как я слышу, а так, как ты сказал. Оказывается, в большинстве случаев это совершенно разные вещи. У тебя тоже есть этот страх? Для меня это новость. Это же многое объясняет. Неужели, ты такой большой и серьезный тоже можешь чувствовать это? Наконец-то, я тебя услышала.
– Молодцы, теперь поменяйтесь.
– Когда ты кричишь на меня, Сережа, и ломаешь мебель, я проваливаюсь в детство, в котором было много насилия, и мне снова хочется от этого умереть.
– Стоп. Ты сказала. Что когда я на тебя ору… Нет, не так, помоги пожалуйста.
– Кричишь.
– Спасибо. Когда я кричу на тебя и ломаю мебель, ты проваливаешься в детство, в котором было много насилия, и тебе снова хочется от этого умереть. Правильно ли я тебя услышал?
– Да.
Ты смотришь на меня другими глазами. Ты что-то понял, уму непостижимо, как же ты мне сейчас нравишься.
– Молодцы, хватит с вас на сегодня.
Мы выходим на улицу. Оранжевый свет фонарей снаружи и нежный голубоватый свет у меня внутри. Я от нашей любви такая взрослая стала, я другая, я новая, и это – благодаря тебе. Конечно же, мы все еще ругались, но теперь это было по-другому. Мы слышали друг друга и очень боялись, оба больше всего боялись, что у нас опять может не получиться. Когда у тебя умер отчим, мы поехали в Псков, чтобы поддержать твою маму. Я немного знаю о том, что чувствует человек, проживающий утрату. Мы были с ней рядом. Мы обрабатывали ее днем и ночью по очереди, как сектанты подсовывали ей выздоровленческую литературу, ходили с ней гулять и были очень заодно. И когда мы заодно с тобой, мы кое-что можем, и, в конце концов, она согласилась ходить на группы для созависимых, вписалась в служение, и у нее появилось небольшое облегчение, а еще они хорошо подружились с Сашей. Мы гуляли вместе, ходили в бассейн, кормили уток, ты водил нас по зимнему Пскову, и каждая такая прогулка – подарок, огоньки набережных, Кремль, мороженое в кафе на стене. Саша доверяет тебе, и вечером мы смотрим вместе за ужином какие-нибудь выбранные тобой для нас фильмы. Когда мы лежали в поезде на верхних полках напротив друг друга (Саша с нами не поехала – она осталась погостить в Пскове еще), ты притянул мою голову к себе и шепчешь:
– Жаль. Что я не могу дотянуться до тебя своим членом.
– Дурак, что ли?
Ты всегда передразниваешь это мое «Дурак, что ли?», пародируя меня куриным голосом и перемежая слова бодрым кудахтаньем. Я тогда бормочу счастливая, «точно дурак». Мирные эпизоды нашей новой жизни сменяют друг друга: вот мы гуляем в лесу за руки, вот ты катаешь Сашу на санках, вот мы стоим и молимся в храме у Свирского, вот вместе проводим итоги на детской реабилитации, тихая радость – это то, к чему мы так стремились, вот она. Спасибо Тебе, дорогой Бог, Ты точно есть, я это знаю. Я съездила на третий уровень к Мерилин, третий уровень – это про отношения, возвращаюсь окрыленная и уверенная в своих силах, и вдруг беда.
Беда – она тихо подкрадывается и заходит издалека. Началось с того, что я узнала, у девочки, с которой ты работаешь на одной реабилитации, туберкулез перешел в открытую форму, она сказала мне под большим секретом. И не уволилась, хотя директор центра об этом тоже знала, она, непонятно почему, оставила ее на работе. А у тебя ВИЧ, и, если для других людей туберкулез просто опасен, для тебя он смертелен, и риск заразиться для тебя несравнимо больше. Я умоляю, я плачу. Я манипулирую. Ты непреклонен.
– Алисонька, я понял, хватит.
Я говорю с директором центра, она непреклонна, она знает, знает и заводит эзотерическую пластинку про то, что заболеет только тот, кому это нужно. Я звоню Профессору, он в ярости, никогда раньше не слышала, чтобы он так злился.
– Они что, с ума посходили?
Пока он решал этот вопрос, пока ты созванивался с Мутовкиным, пока принимал решение, время шло. Ты, в конце концов, так и не ушел оттуда, тебе очень нравилось работать с детьми. А вот девочку ту уволили, спасибо Саше Профессору, который вправил директору мозги. Ну и страху же я тогда натерпелась. Потом Профессор звонит и говорит:
– Сделайте флюшку.
Мы идем за результатом за руки, и я молюсь, бледная от страха, а ты даже примерно не понимаешь почему, трясущимися руками держу результат и не понимаю смысла слов. Без патологических изменений. Это значит, пока все в порядке. Через месяц нужно будет повторить.
– Спасибо, что избавила меня от своих выравниваний, – ты бодренько щиплешь меня, между прочим, довольно больно.
– Дурак, что ли?
– Ду-у-урак, кудах-тах-тах, что-о-ли? Ко-ко!
– Точно дурак.
Через месяц мы повторяем флюшку, все опять в порядке. Я позволила себе облегченье.
Ты шутил и кудахтал.
Мы очень хорошо тогда жили. Да, ругались. Да, уставали, держали великий пост, и ты просил меня не заходить в постель без скафандра или еще как-то шутил в этом роде, точно не помню, но я хочу сказать, что при таком уровне духовного родства сексуальная энергия сублимируется довольно просто. Мы молимся каждый вечер в разных углах. У тебя на тумбочке справа красный угол, у меня слева разные изображения, я постаралась собрать все изображения из разных религиозных традиций.
Здесь и Будда, и Саи Баба, и Богородица, и Ганеша, и Шива Лингам. Я сижу в лотосе в своем углу и медитирую, ты стоишь и читаешь правило в своем. Прошли те времена, когда ты настаивал на том, чтобы убрать из дома все «лишние» с твоей точки зрения изображения, когда кричал:
– Иди, молись своим слонам, язычница, еретичка!
А я орала в ответ:
– Не смей ** на мои Ценности, Фарисей!
Теперь ты принимаешь меня вместе с моей манерой веровать в Того, Кто всегда с нами. Иногда я хожу с тобой в храм и сижу на полу по-турецки, у меня очень плохо со щитовидкой, и долго стоять мне тяжело.
Мы распределили бытовую ответственность. Саша выбрала мыть ванну и туалет, я готовлю и мою полы, а ты носишь сумки и моешь посуду, и делаешь всякие мужские вещи. Если хорошо все обсудить и следовать схеме, это работает. Однажды ты взбунтовался и сказал, что сегодня посуду ни за что мыть не будешь. Ни почему. Просто так. Я подождала день – нет, не вымыл. Что мне было делать? Границы без последствий – это забор с дыркой. Пилить тебя я не хотела, отталкивать тебя нельзя, главное не отталкивать… Саша видит мое лицо, гору посуды и говорит:
– Так, понятно, я, пожалуй, схожу в гости.
С тех пор, как она регулярно ходит на личную терапию, наши ссоры беспокоят ее намного меньше. Я заперла дверь и зарыла все ключи в коробке со стиральным порошком. Я говорю:
– Понимаешь, дорогой, я очень люблю тебя и в тебе нуждаюсь. Ты мое Солнце и Звезды, но ты не держишь свое слово и кинул меня с посудой, и я не скажу тебе, где ключи. Я не выгоняю тебя, совсем наоборот, я тебя не выпущу из дома просто. Так же, как раньше ты не пускал иногда меня.
Это называется карма. Ты говоришь:
– Но мне нужно ехать прямо сейчас, дорогая, у меня сегодня очень важный семинар по манипуляциям.
– У тебя сегодня будет практическое занятие.
И мы обошлись без скандала.
По выходным мы ездим кататься на досках на Игору. Ты стоишь и впервые смотришь снизу на склон. Вид у тебя удивленный и немного испуганный:
– Ты что, можешь съехать с такой горы?
Я улыбаюсь тебе:
– И ты можешь.
Ты смог. Ты почти не учился, просто выслушал меня несколько минут и махнул рукой. Все. Хватит. Встал на доску и поехал вниз. Я кричу:
– Вес в пятки!
Ты отмахнулся в том смысле, что «Молчи уже, женщина», и поехал вниз, я спускаюсь за тобой, офигевая от контроля, и вспоминаю, как долго и нудно училась этому сама, сперва на маленькой горочке возле дома, потом в конце трассы на пологом склоне. Я училась этому, чтобы отработать две сложные для меня, не осваиваемые в жизни и в отношениях, темы: у меня не получалось тормозить и поворачивать. Я тренировалась упорно, день за днем, потому что мне очень нужны были для гармонии эти навыки, не свойственные моему дикому блажному темпераменту. А доска для этого – идеальный инструмент, это в жизни последствия наступают спустя время, на склоне все значительно проще и яснее. Ошибка – последствие. Ошибка – последствие.
Втыкаюсь головой в снег, ну-ка, детка. О чем ты думала перед тем, как случилась у тебя неуправляемость? То-то. О мужиках. А у тебя все иначе. Это как сказал мой любимый Киплинг: «Ты сильней меня и лучше, Нелли Дин».
Ты просто встал и поехал. Попробовал один прием, получилось, другой – снова получилось. Знаешь, как мне приятно тобой гордиться?
Счастливый, светящийся, ты поднимаешься на подъемнике. Прекрасное солнце садится за прекрасным лесом. Ты целуешь меня, именно так, как мне сейчас нужно, именно так, как мне всегда было нужно, без сомнения, мы специально друг для друга были когда-то сделаны. Специально выбрали именно эти тела, идеально совместимые, дополняющие друг друга. И когда ты целуешь меня, я чувствую достаточность и соответствие. А это, между прочим, дорогого стоит, это не какая-нибудь там временная страсть. А потом мы сидим на краю разлома, над горой, пьем твой горький чай и молчим. Мне так интересно молчать с тобой, любимый. Моя тишина взаимодействует с твоей, и это никогда не надоедает. Потом ты говоришь:
– Спасибо тебе.
И я говорю тебе:
– Спасибо. Если бы нам Господь позволил сбежать от наших пациентов и задач, взять Сашу и зажить где-нибудь в Сосново, в лесу… Кататься, ходить на группы, любить друг друга…
Но у нас есть здесь, в этой командировке, задачи, то, зачем мы, вообще, здесь. И мы возвращаемся в город, хотя и не хочется. Потому что, как известно:
«Иногда целая неделя шторма лучше, чем один день в Вавилоне».
Конечно, у нас еще нет абсолютного душевного покоя, мы ругаемся, да. Но теперь я могу постоять за себя, и мне не становится дико, смертельно страшно. Был даже у нас той весной период, когда мы дрались. Ты не выносишь мою пассивную агрессию, я мою пол с поджатыми губами, приняла двоих с грыжами, одного с ДЦП и одного с ротацией – странный какой-то случай – ротация есть, а сколиоза нет – что бы это значило? Я думаю об этом и мою пол, ты, возможно, что-то говоришь, но я поглощена этой ротацией, я мою пол, я хорошая девочка, все успеваю, пол, обед, нужно будет позвонить невропатологу, показать снимки, или ортопеду?
Ты подошел и аккуратно наклонил таз с водой, и вода теперь на полу. Я молчу. Дурак, что ли? Ну, ладно, я принимаю тебя со всей твоей фигней, я сегодня хорошая девочка, только вот какому ортопеду лучше показать снимки? Я молча собрала почти всю вылитую воду, все-таки я устала, устала, долбанный обед, что бы приготовить? Ты молча подходишь и выливаешь воду опять. Я собираю воду.
Я буду в полной нирване. Я спою про себя пару мантр, Господи, как же все-таки сильно я устала, мне нужен хороший ортопед-травматолог, вот что, чтобы с доверием обсуждать подобные случаи. На обед-то что? Саша не любит, блин, рыбу, а ты не любишь, блин, овощи, как же меня это достало.
Оба вы не любите каши, как раз все, что я очень люблю. Черная туча над моей головой уже видна глазом, шум из нее уже слышен ухом. А что еще ты мог со мной сделать? Я знаю, как это невыносимо, потому что упрямый эгоцентричный ребенок есть и у тебя. Ты-то в отличие от меня к Мерилин не ездишь, а мог бы и съездить, между прочим.
Ты подходишь к тазу, но на этот раз я не сплоховала. Потому что «хорошие девочки попадают в рай, а плохие – куда хотят». Я пытаюсь выплеснуть этот таз на тебя, но ты проявляешь верткость, и на тебя попадает совсем не столько, сколько бы мне хотелось.
Но зато теперь ты доволен, ты сам убираешь воду и черные тучи над нашими головами исчезли. Потому что, для того чтобы тучи исчезли, иногда нужен гром и нужна молния. Ты покупаешь пирожки, я ем их, и мы обсуждаем, как нам быть со свадьбой. Со свадьбой у нас туча вопросов. Я бы, может, уже давно согласилась на этот важный ритуал, если бы не присутствовало это постоянное давление на мою вину. Они не разрешают тебе причащаться, тебе причастие необходимо, как воздух. Без свадьбы они тебе не разрешат. Мне нужно знать, что эти скандалы временны, и ребенок мой не будет жить в атмосфере выздоровленческого треша. Эти качели сильно притормозились, когда я стала применять метод Мюррей, но ты не признаешь для себя других способов, кроме шагов, а этого мало, мало. Твоя программа не обещает тебе ничего, кроме трезвости, а мне нужна в семье эмоциональная трезвость, не только химическая.
И пока этот вопрос не решен, официально ничего регистрировать не буду, тем более, что я-то и так давным-давно твоя жена, а ты – мой муж, это слепому заметно. И перспектива в аду гореть меня, знаешь ли, не пугает. В аду мы горим, когда орем, плюемся, кидаемся кашей и выкидываем в окно вещи друг друга. Красный раджас застилает наши глаза, Прометей похитил огонь, и у него начинаются большие проблемы с печенью, я рычу, я теперь свой гнев выражать умею, ты кидаешь в окно мой меч для занятий. Я отталкиваю тебя от окна и туда летят твои тапки. Ты выкидываешь в окно мою вазу, ту самую, новогоднюю, я – твой халат. Ты оглядываешь комнату, нет, мой алтарь ты трогать не смей! Ты берешь мой коврик для йоги, и он летит на потеху соседям. Я не курю, блин, мне нельзя, я просто выхожу из комнаты, спокойная и злая одновременно, я не могу вспомнить, а, собственно, из-за чего все началось?
Ты уходишь на улицу и приносишь все вещи, и твои, и мои, слава Богу, ваза цела.
Виталий, пожалуйста, запишите нас, мы уже несколько дней просто избиваем друг друга!
Он смеется:
– Хорошо, приходите в понедельник.
Мы, конечно, не избивали, но очкам твоим пришлось отправиться на заслуженный отдых. Я предупреждала. Что если ты еще раз так сделаешь, я разобью их нафиг. А ты снова нарочно сел у меня над головой и включил игрушку на телефоне со звуком, я уже несколько раз просила по-хорошему. У меня через полчаса пациент, сложный, мне нужно подготовиться, отдохнуть, поесть. Ты опять включаешь, хотя в квартире сколько угодно места, тебе, почему-то нужно делать именно над моей головой, и, когда я поднимаю на тебя возмущенный взгляд, очки твои поблескивают возмутительно и злорадно. В последний раз, впрочем. Я разбила их об пол и получила большое удовлетворение.

Виталий очень тепло смотрит на нас. Мы в креслах друг напротив друга. Мы устали от этих скандалов. Видит Бог, мы больше не можем.
– Ясно, – говорит Виталий. – Что, по-вашему, вам нужно?
– Хотя бы какой-то дренаж, что ли. Чтобы не вываливать все это друг на друга.
– Ты злился когда-нибудь на свою маму?
Это он тебе. Ты смеялся, да нет, пожалуй, нет. Сильно – ни разу. Ты всегда был очень хорошим сыном. Даже в том темном далеком прошлом, умирая от героина, ты нашел способы не подвергать ее критике и напрямую претензий не озвучивал. Ты был к ней добр и заботлив.
Виталий говорит тебе много, но я слышу только одно, последнее:
– Это не твоя мама, посмотри на нее, это Алиса. Она не отвечает за нее. И она не твоя мама. Она Алиса. И еще, ругаться будете по четвергам и субботам, 2 раза в неделю по следующей схеме… – и он объясняет как.
Спасибо Вам, дорогой Виталий, мы уходим от Вас с надеждой, что это сработает, и это работает.
И ты – не мой отец. Ты – Серёжа. Это не о том, что наши родители делали что-то не так. Это о том, что мы – не они. Наши родители сделали всё настолько хорошо, насколько могли. При тех обстоятельствах, в которых они воспитывали нас. Я люблю твою маму. И своих родителей. Тем не менее, я рассчитываю изменить ход истории. Я не передам дочери то, что из поколения в поколение передавалось в нашей семье по наследству. Мама старалась как могла, а теперь пришло время и мне тоже постараться. Чтобы Саша моя жила в другом, добром мире, где никто не кидается кашей. Где делятся, доверяют и высказывают своё недовольство вовремя. Задолго до того, как взорваться.
Четверг, 20:00. Время пришло.
Нам не хочется ругаться, у нас все в порядке, но мы идем в парк, чувствуем себя неловко и глуповато. Кто первый? Давай ты. Ты ставишь будильник.
«Когда ты опять заговорила про мой гепатит, Алиса, я почувствовал раздражение и вину, и давление, и мне не понравилось. Мне хотелось, чтобы ты замолчала». И так далее, 15 минут я должна молчать и все это слушать.
Потом мое время: «Когда я узнала, что твоя мама купила тебе трусы, я очень разозлилась, мне не нравится, чтобы моему мужчине кто-либо покупал нижнее белье. Я чувствую, как будто ко мне вторгаются, я ревную и бешусь…»
У меня тоже 15 минут, и теперь уже ты слушаешь молча.
Будильник. Твоя очередь.
«Когда ты встречаешь меня с работы у дверей, Алиса, я чувствую тепло и благодарность, мне очень приятно, и для меня это не мелочь, это важно».
Я удивляюсь, правда? Конечно, я буду, раз это тебе важно, но молчу. 15 минут ты говоришь, а потом снова моя очередь.
«Когда ты пришел к Саше в школу на ее концерт посмотреть, как она танцует, когда мы сидели за руки в зале, и ты прошептал, что она самая красивая, я замирала от благодарности и нежности, и счастья, мне было так приятно, мне и сейчас тепло внутри, когда я говорю об этом. Спасибо тебе».
Я начинаю плакать, а тебе и в голову не приходило, что это для меня так ценно. Я не укладываюсь в 15 минут – у меня столько благодарности к тебе за последние три дня, а ты говоришь, что тоже вообще-то не уложился.
Наша жизнь становится ровнее с каждой неделей. Иногда, когда ты сердишься, ты говоришь себе – СТОП, это ведь не моя мама. А я говорю себе – это не твой отец и не твой отчим, и не все те мужчины, нет, очнись, это же Сереженька, твой любимый, драгоценный, единственный мужчина.

Саша показывает тебе горку для катания на ватрушке, ты таскаешь ее на этой ватрушке по снегу, кружишь рывками и вы хохочете, вам очень весело, и я счастлива смотреть на это. Ты сказал:
– Девочки! Замрите и смотрите, как нормальные пацаны съезжают через трамплин.
Мы замерли и смотрим.
Ты прыгаешь на трамплине и ломаешь себе лодыжку, и месяц потом мы наблюдаем, как нормальные пацаны ходят на костылях.
Мы снова в Пскове, ты обещаешь, что когда гипс снимут, ты обязательно свозишь меня в Орлецы, это кладбище, которое тебе нравится, поросшее чистым сосновым лесом, ты обещаешь, и я верю, потому что, если ты сказал, значит, сделаешь. И ты потом действительно это сделал, ведь ты обещал. Новая флюшка – все опять в норме. Когда гипс сняли, мы все вместе пошли в бассейн: ты, Саша, твоя мама и я, и ты в воде берешь меня на руки и крутишь, крутишь по дуге, а в воде включена такая чудесная подсветка, и я так счастлива, как это важно знать, что ты на руках того самого, без сомненья именно того, которого всю жизнь искала. С нами самые близкие люди, самые любимые – твоя мама и моя девочка. Как будто и правда мне тоже можно семейное счастье. Как будто и правда мне тоже можно семью. А на обратном пути ты говоришь мне:
– Алисонька, спасибо тебе, ведь это именно с тобой я узнал, что это такое настоящее счастье в трезвости, я столько раз здесь гонял тягу, я просто не знал, что можно быть счастливым просто потому, что мы съездили в бассейн, а теперь возвращаемся домой ужинать.
Потом мы покупали Саше сапожки все вместе – у нас семья, семья, мы просто ходим за покупками, как здоровые люди это делают после зарплаты, потом мама твоя забирает Сашу, а мы полдня шляемся по бутикам нижнего белья, и я меряю то, что ты выбираешь придирчиво и покупаешь то, что тебе нравится. Спасибо, спасибо. Это отличная игра. Мы играем в шахматы подолгу, я объяснила тебе правила, и ты выиграл с первого же разу, ты вообще всегда выигрываешь, и это нравится нам обоим. Мы, женщина и мужчина – тебе важна цель, а мне процесс. Выигрывай, мне не обидно.
Мы вернулись в Питер и снова работа, пациенты мои и твои, мы не просто так у печки бантик, мы Работники Света, и у нас здесь, на этой Земле, есть трудные интересные задачи.
Однажды ты возле больницы ждешь меня с огромным букетом синих, моих любимых цветов, а я с другой стороны огромного больничного забора, и ты лезешь через него с букетом в зубах, а я люблю тебя, и мы идем поесть суши в ресторан, я говорю:
– Давай в отпуск поедем в Крым, к морю.
А ты:
– Ты же понимаешь, что мы не можем себе этого позволить.
Ты устроился уже в четвертый ребцентр, и времени у нас нет. Я поехала одна, сперва на «Силах» в Казань к протестантам, помолилась там недельку, а потом в Крым, приехала совсем почти без денег, а поселилась на берегу, и, как на счастье, у меня там сразу появилась пациентка, одна, потом другая, Бог управил, чтобы мы могли с тобой оказаться в этом раю вместе. Ты звонишь:
– Алиса! Работа моя здесь сейчас закончилась, все пациенты из ребцентра сбежали, я выезжаю сегодня из Белгорода, встреть меня в Алуште.
Я всю ночь ворочалась, Господи, неужели завтра мы будем снова вместе, как много счастья нас ожидало тогда, огромного, качественного счастья.
Ты приехал загорелый, прекрасный с огромным букетом гладиолусов, в восхитительной кепке, мужчина, мой мужчина. И два месяца мы были в раю. Мы поднимались в горы, плавали и ныряли, ты ловил мне ежиков, помнишь? Я кричу:
– Сат-Нам, Сат-Нам, Сережа! Этот еж шуршит и мешает мне медитировать! Сат-Нам, Сат-Нам.
А я делаю сложнейшую кундалини-медитацию от зависимости, это очень тяжело, а тут еще этот дурацкий еж.
– Сейчас, дорогая, я все решу.
– Сат-Нам. Спасибо, Сат-Нам.
Ты читаешь лекции для украинских подростков о зависимости и чувствах, я помогаю тебе, мы проводим классный тренинг. Мы заодно в хорошем деле. Это ключевое слово. А по вечерам мы смотрим на небо, лежа на пирсе у моря или едим виноград и плюемся косточками в волну прибоя, ты рассказываешь мне сказки Волкова про Элли, я не все, оказывается, читала, а в волнах играют дельфины, много дельфинов. Утром мы поднимаемся на Четердак или Димерджи, ты боишься высоты до холодного пота, до тумана в глазах, но ты идешь вверх, мужественный, красивый, накачанный. Тебе тошно от страха, ты встаешь на четвереньки, молишься, снова идешь. И я горжусь тобой, потому что смелость – это не значит ничего не бояться, смелость – это преодолевать свой страх с Божьей помощью. Там, в этом раю, мы в последний раз сильно поругались ни из-за чего.
Просто так. Ты нагрелся, заревновал и начал меня цеплять, а я поняла, что ссоры – это больше не для меня, просто это больше не для меня. Все. Я проорала это тебе и Богу, идя по берегу на ветру, как фурия, и я была в тот момент гневно прекрасна. Я уже несколько месяцев делала специальные кундалини-практики от своей созависимости, и вот, это и все остальное сработало, наконец.
На той земле, с которой я годами убирала камни, которую я орошала и удобряла молитвами и практиками, терапией и многим, очень многим, наконец, выросли плоды. Это случается, и когда это случается, видит Бог, становится ясно, что все эти годы я пахала не зря. Я иду, моя длинная юбка развевается, мои длинные рукава полощет ветер, мои волосы летают, они тогда еще были рыжие. Я Шакти. Я Кали. И настало время замочить некоторых асуров. Я Алиса. Я кричу:
– Я никогда, никогда не хочу больше скандалов и насилия, это моя последняя черта. Моя точка. Нет. Я в этом больше не у-час-тву-ю! Я люблю тебя, и насилия у нас больше не должно быть, я отказываюсь от этого навсегда! И я, блин, не твоя мама!
С утра я сидела на берегу и терла пемзой пятки. Ты подошел, сел рядом и говоришь:
– Алиса, я должен тебе что-то сказать. Я понял, что у меня есть проблема с насилием. Я и правда вчера увидел – ты здесь ни при чем была. У меня есть проблема и моя ответственность заниматься этим. У меня есть план действий и я обещаю, что буду ему следовать, ради себя и ради нас с тобой.
Я поговорю со спонсором, и я пойду на личную терапию. Может быть, на группы по насилию, может, на ВДА, я пока не решил, и я буду разбирать обиды и гнев детства. Я люблю тебя, и я сделаю все, чтобы ты была со мной в безопасности.
Может быть, ты сказал не так слово в слово. Но ты говорил об этом.
Больше мы никогда не дрались, не оскорбляли, не унижали. Больше мы никогда сильно не ссорились. У нас бывали разногласия, но без неуправляемости, и мы оставались трезвы эмоционально. Мы обрели Шанти. Мир, отвоеванный у болезни, да, так бывает. Это настоящая наша с тобой правда. Я горжусь тобой, любимый. И, если моя вера что-нибудь стоит, ты все это сейчас слышишь.

По вечерам я жарю тебе египетский шашлык, это когда курица маринуется в кефире. Ты собираешь дрова, разводишь огонь. Я готовлю еду и прихорашиваюсь, и каждый – на своем месте. Я рассказываю тебе о Шиве, а ты мне о православных пустынниках. Ты делаешь мне массаж, а я читаю тебе вслух «Град обреченный». Ты читаешь правило, я занимаюсь йогой. Я работаю с пациенткой, ты пишешь шаги. Мы гуляем по серпантину. Ты поднялся в долину привидений, обводишь рукой дали, раскинувшиеся внизу, как Наполеон, и провозглашаешь:
– А вот здесь я буду есть колбасу!
Ночью мы купаемся в море, и ты впервые увидал сияние этих морских моллюсков, не знаю, как точно это называется. Ты заходишь в воду, и каждый гребок, каждое движение воды оказывается фосфоресцирующим сиянием. Мы – любимые дети Создателя, стоим в воде голые и притихшие, наблюдая это удивительное чудо, играя с ним, и месяц в небе, и темные силуэты горы, и саранча на фисташковых деревьях. Мы любим друг друга на пляже в тишине, и звезды смотрят в мои глаза, и во всей вселенной нет того, кто умел бы так искусно любить свою женщину, как это делаешь ты. На берегу огромный, апокалиптический, заброшенный санаторий в Лазурном, это недостроенная громадина с винтовым спуском для автомобилей превратилась в висячие сады – там живут плющи и чайки. Мы залезли туда потихонечку от охраны и бродим в развалинах, я замираю от страха, и мы мечтаем, что когда-нибудь выкупим его и сделаем огромный реб-йога-центр.
Внизу – зависимые, наверху – созики. Ты говоришь:
– Представляешь, как они будут трахаться на пляже?
– Дурак, что ли?
– Ко-ко-ко-ко-ко!
– Точно дурак!
Теперь, спустя время, которого на самом деле нет, я со спокойным достоинством извещаю тебя, мой дорогой: дело сделано. Ребцентр открыт. Есть филиал на берегу Индийского океана. Хотя если моя вера чего-то стоит, ты ведь все это и так прекрасно видишь.
Это счастье продолжалось два месяца. Два месяца – это 60 дней. Что бы жизнь ни делала со мной дальше, знаешь, милый, я заслуживаю не жалости, а зависти, я одна из немногих женщин, которая может сказать:

Я такая женщина, которая знает,
Знает, что это, счастье в любви.
И такой женщиной меня сделали
Ты и Бог, не считая, конечно моих
Собственных усилий и армии разных ангелов
Из помогающих профессий.
И я благодарна тебе, любимый,
И всегда, пока жива,
Я буду тебе за это благодарна.

В конце лета Саша попала в больницу. Твоя мама тоже, переход – очень трудное время, все время кого-нибудь колбасит. Я улетела в Москву дежурить в больнице, а потом у меня там был еще один уровень Мюррей.
Ты уехал в Пошетни и там, кажется, ты понял, что выгораешь, что тебе в социальной работе нужен перерыв, что ты хочешь зарабатывать, потому что тебя достало без денег, нужно лечить гепатит, ты очень серьезно пересмотрел свою жизнь в начале той прекрасной, самой лучшей в моей жизни осени.
Об этой осени даже нечего писать, так хорошо у нас все было тогда, моя голова по-дурацки устроена, что ярче регистрирует проблемы, чем радости.
План создания реабилитационной программы созрел окончательно. Стало понятным, ясным и четким наше совместное видение целостного выздоровления во всех четырех сферах. Я могу проводить телеску, ты психологию. Мы сможем реализовать в служении наш парный потенциал.
Мы, опираясь на собственный опыт выздоровления, поможем тем, кто все еще страдает. Мы используем как ресурс все те трудности, через которые смогли пройти сами. Мы поможем парам, у которых такие же трудности как у нас. Мы поможем созависимым обрести счастливую трезвость. Мы поможем всем тем, чье детство пересекла боль родительского алкоголизма. Мы поможем мамам, которые растят «особых» детей. У нас колоссальный опыт. Мы – асы, профессионалы и горим своим делом. Мы сделаем это как только ты подлечишь печень и заработаешь на то, чтобы мы могли начать.
Мы решили, что будем заниматься йогой на полотнах, чтобы потом перейти на воздушную акробатику. Ты предложил, и я с восторгом согласилась. Я никогда не склоняла тебя к йоге, и это мое большое достижение, мечтала об этом молча. Мы начали брать уроки парных танцев. Учитель приезжал к нам на дом и мы занимались этим как тантрой, и ты все мог, у тебя получалось хорошо, а у меня хуже, я не слышу в музыке вот этого: 1, 2, 3, 4. Ты учил меня по-разному: стучал по столу мне разные ритмы, записывал музыку, где это слышно – бесполезно.
В конце концов, я просто стала ходить за тобой, и ты подмигивал мне, чтобы я не путалась, с какой мне ноги вальсировать дальше. В день занятий я просыпаюсь от ощущения счастья, от глубокого соответствия своей внутренней правде. «И жили они долго и счастливо». Что это значит? Это значит, когда одно эго стерлось о другое, начинается любовь. Все они: и Будда, и Баба, и Христос говорили об этом людям.
А мы с тобой такие люди, которые их услышали. Ты решил зарабатывать и начал. Скоро тебе предложат должность на 200 тысяч, ты ведь очень талантлив, закончил финэк, и все будет хорошо, говоришь мне ты, ты говоришь, а я тебе, конечно же, верю. Мы откроем восстановительный центр.
И все будет хорошо.
Ты подарил мне на день рождения розовый телефон и записал на диктофон:
– Алисонька, моя девочка, любимая моя, доброе утро, лапочка моя, комочек мой, ты моя единственная женщина, доброе утро!
Ты сделал так, что это теперь мой будильник, а в остальное время ты говоришь это сам, и я цвету с тобой, как та прекрасная Сакура возле твоего подъезда.
Я купила тебе оранжевую сноубордистскую куртку, и ты был очень доволен, мы ждем сезона, чтобы снова кататься, и теперь у нас будут деньги. Мы сможем поехать кататься в горы, потому что он возможен, рай на Земле. За всю ту осень я, по-моему, только один раз обиделась, когда мы с Сашей играли в «Менеджера», и ты отказался продавать нам синюю карточку. Когда я говорила об этом на группе, все смеялись. Ты пошел на личную терапию, и я забыла о страхе перед злостью и скандалами. Твоей заботой и терпением исцелена теперь моя щитовидка, многолетняя моя беда отступила, как не было.
Мне снится кошмар: насильник меня выслеживает и хватает, я просыпаюсь в поту и плачу:
– Сереженька, он меня схватил!
И ты обнимаешь меня, ты со мной:
– Все, милая, все, малышка, я его уже… я убил его, все, все, маленькая, я с тобой.
Ты помогаешь в Пушкинском обществе больных ВИЧ, ведешь группы, и у тебя это круто получается, а в декабре мы решили Рождественский пост не держать, ты решил, я помолилась Богородице и слышу:
– Любите, любите друг друга каждую ночь.
А потом мне приснился кошмар, мне снилось, что ты умер, так реально, так явственно, просто жуть, я просыпаюсь и реву в голос:
– Нет, нет, нет, – но все в порядке, ты со мной, вот ты проснулся и обнимаешь меня.
– Алисонька, я живой, не плачь, вот я. Я с тобой и всегда буду.
Я закурила, сорвалась. Я чувствую, что-то не так. Ты, вроде, немного приболел. Слабость, насморк. Может, это печень? Я говорила, что гепатит нужно лечить… Молчи, женщина. Декабрь, ты просто был чуть-чуть простужен. Перед Новым годом нужны были деньги на подарки и стол, ты звонишь Паше и говоришь:
– Привет, Паша, у тебя есть для меня какая-нибудь работа?
Почему, Боже мой, почему я тогда тебя не отговорила?
Температура поднялась, и мы решили, что это грипп, но к Новому году 31-го ее уже не было. Это Господь сделал нам такой подарок – 36,6. Теперь я знаю, как это ценно, когда у близких просто 36,6. Мы празднуем Новый год семьей, и это было так мирно и чисто. У нас живая елка, мы достали из-под нее подарки: тебе новые наушники от Саши, теперь она не просто приняла тебя, она тебя любит, она ахает, доставая из-под елки коньки и акварель, за которыми ты ездил с температурой. Она счастлива. От меня тебе термос – упейся своим пуэром – и перчатки для сноуборда. Мне – косметика и крутая эко-тетрадь для моих письменных излияний. У нас в гостях моя подспонсорная, мы играем в живые игры. Я спрашиваю:
– Это что ты включил за музыку?
– Это я специально для тебя написал, детка.
– Точно – дурак!
– Ко-ко-ко-ко-ко.
1 января 39—40, я все еще надеюсь, что это грипп, ухаживаю, стираю белье и меняю его по 8—10 раз в сутки. Ты требуешь нурофен, я пробую объяснить, что это неправильно, но даю, ну почему, почему, я тогда тебя слушалась? У тебя очень болит голова и, наконец, ты говоришь:
– Звони Профессору.
Он тоже встревожен:
– Вызывай скорую.
Я вызвала. Врачи назначили антибиотики и успокоили меня:
– Нет, нет, что вы, в больницу не нужно.
6 января приехал Профессор. Ничего не видно особенного, просто у тебя 40. Мы оба с Профессором боимся пневмонии, но еще больше мы боимся того, чего ты не понимаешь. Профессор смотрит все твои флюшки – без патологических изменений, все до одной. Правда в том, что такая картина течения как раз у туберкулеза. На следующий день Профессор говорит:
– В Боткина.
Я говорю:
– Но ведь ты сам слышал – легкие чистые.
Он говорит:
– Я что-то мог пропустить, поезжайте.
И под Рождество, наше третье с тобой Рождество, ты уезжаешь в больницу, а я падаю без сил и засыпаю, я неделю не спала почти что.
Я пришла к тебе, Боже, какой там в Боткина кошмар. Я захожу на третье отделение, это ужас, здесь каждый второй в употреблении, здесь торгуют прямо в палатах – я пока еще боюсь за то, как тебе будет с этим.
Врачи обследовали тебя со всех сторон, и ничего не понятно. Понятно только одно – у тебя был контакт с открытой формой туберкулеза, клиническая картина как при туберкулезе, а то, что обследование его не выявляет, так это как раз характерно для больных с ВИЧ. Антител-то нет. Они начинают лечить от туберкулеза и лечат 4 месяца, и 4,5 месяца у тебя 40, я езжу в больницу, как на работу, приезжает твоя мама и живет у нас с Сашей. Мы ездим к тебе по очереди, а ты все еще шутишь, кудахтаешь, делаешь мне комплименты, и я повторяю, как заведенная:
– Милый, я так горжусь, я так горжусь тем, как мужественно ты все это переносишь.
Один раз я приехала, а ты говоришь мне:
– Алисонька, видишь на потолке эту протечку? Эти трещины? Знаешь, я столько всего понял, глядя на нее.
Я взглянула в твои небесные глаза, и оттуда на меня дохнула огромная Божественная Вечность.
Это было торжественно и жутко. Почему-то я всегда считала, что просветлею первой. Дура.
Я талантливый целитель, но я не спидолог, я йогатерапевт. Я передала ответственность другим специалистам, с равнодушными, выгоревшими глазами, Боже, почему, почему я сделала это?
Профессор – очень хороший инфекционист, и он раз за разом убеждает меня, что так правильно, что в Боткина лучшие в городе лаборатории, и нужно терпеть и молиться, он контролирует каждый их шаг и говорит, что все верно, он бы тоже делал так, разве немного побыстрее. 8 марта ты написал для меня стихи:

На фото я твое смотрю,
И в сердце поступает теплый нежный воздух.
Ты так красива и родна.
И я не верю иногда,
Что вместе мы, что все это возможно – быть рядом,
С такою красотой, и внешней, и астральной,
Но Бог дал шанс мне –
Я сохраню и приумножу
Твою единственность и хрупкость,
И буду в попу дуть и целовать,
А иногда я буду грозный,
Но не пугающе.
А так, чтоб знала ты, что я мужик и между нами
Все серьезно.

И еще одно.

Ах, как люблю тебя, родная!
Бывает, даже до слезы,
Ее, конечно, не пускаю
Наружу с внутренней стороны.
Ты мне не просто человек,
С которым я хочу прожить всю жизнь,
Ты часть души, кусочек сердца,
Тебя оттуда удали –
И стану я неполноценным.
Мы будем счастливы с тобой.
Мы счастливы уже, но дальше – больше:
Лишь при общении с тобой я понял,
Жить хочу и жить с тобой,
Моя любимая невеста!
С праздником, моя любимая, единственная, уникальная, прекрасная, моя, моя, моя, моя Алиса!
Получено 12.01.14 – 08.03.14

Конечно, Сереженька, только твоя. Я вожу тебе еду сумками и горы футболок каждый день, потому что ты с этой температурой все время мокрый насквозь. На отделении отопления нет, и больные ходят в шапках и пальто. Ты шутишь:
– А мне нормально, у меня своя температура.
Я умираю от страха и молюсь, я консультируюсь с десятками людей, я ору, прося о помощи у Бога и людей. Что-то случилось со мной, у меня совсем нет сил.
У меня такая слабость, что мне трудно даже просто ходить, но мне нужно работать, у меня Саша, ей нужна мать, и мне нужно ездить к тебе. Однажды я шла по Боткинской и поняла, правда, не могу больше сделать ни шагу, я сейчас упаду на снег и сумки не донесу. Я звоню спонсору и говорю: так и так. Она что-то сказала, и я дошла. Спасибо ей. Ты звонишь и говоришь строго:
– Алисонька, чтобы в пять была у меня – время пришло, готовься.
Я приехала к пяти, и какой-то твой друг проводил меня к красивой машине, ты на заднем сидении с огромным букетом роз. Ты делаешь мне предложение, не помню уже, в который раз мы говорим об этом. Ты заготовил речь, но тебе не удается ее закончить – так сильно мы оба плачем.
Ты предложил, я согласилась. Я сказала:
– Ну, ладно, давай, чего…
Мы играли в игру с обсуждениями нашей свадьбы, чтобы верить в то, что будущее есть. Я приезжаю, наливаю тебе еду, аппетит у тебя прекрасный. Мы договорились, что на свадьбу ты оденешь белый смокинг и красную бабочку. Нам уже сказали, что в мозгу у тебя обнаружили опухоль размером с кулак, что это онкология, скорее всего, но противотуберкулезную терапию они не отменяют по какой-то фантастически жестокой равнодушности этой мертвой машины, имя которой – третье отделение Боткинской больницы.
Мы с Профессором обегали всех, я умоляла отменить, потому что ведь никаких данных за туберкулез не обнаружено, и обнаружена ведь опухоль, которая может быть причиной температуры. Я прошу главврача унижено, и Профессор меня поддерживает, тоже говорит, что может. Он, главврач, обещал, потому что я объяснила, что у тебя ведь может в любой момент от этой терапии обостриться гепатит, и тогда о лечении рака даже не пойдет и речи, печень просто откажет.
– Хорошо, – сказал главврач, – я распоряжусь.
Но слова своего он не сдержал, а я не знала об этом. В апреле температура упала. Господи, я уже не знала, как благодарить его. Каждый день я пишу тебе длинные письма о любви, чтобы, когда меня нет, ты мог чувствовать меня рядом. Я бреду в больницу, и серый весенний снег на моем пути. Я несу тебе, любимый, то, что ты любишь, кроме чая, конечно. Я захожу, и ты расцветаешь: «Иди сюда, моя девочка». И мы обсуждаем свадьбу дальше. Мы снимем антикафе, список гостей. И, конечно, маршрут свадебного путешествия. Сил у тебя после химии будет немного, поэтому маршрут такой: Сосново, Карелия, Рускеала, Валаам, Сортавала. Год за годом проделываю я этот маршрут с моими коллегами, ставшими теперь моей семьей. С моими Индепендендес йогами. И если моя вера чего-то стоит, ты каждый раз ездишь с нами.
– Хорошо, дорогая, – но к эзотерикам в Сортаваловскую коммуну ты не согласен.
И ты хочешь на Валаам не на 3 дня, а на 5.
– Ладно, согласна.
На выходные Профессор привез тебя домой помыться, потому что температуры уже неделю нет. Ты помылся, у них там на отделении душа нет, да-да, нет.
Можно, правда, принять ванну, если хотите, но в ванной комнате минус, окна открыты, потому что персоналу где-то нужно курить, а курение в общественных местах запрещено. Это закон. Метадоном на 3-м отделении Боткина торговать можно, а сигареты курить нельзя. Имейте в виду.
Ты помылся впервые за 4 месяца, и мы оказываемся вдвоем. Ты что, с ума сошел? Ну ладно, ладно, милый. Ты любишь меня, из глаз твоих смотрит на меня Вечность.
Да, да, конечно, я всегда буду с тобой, я твоя, твоя. Да, я чувствую, мы сейчас вместе. Ты во мне и ты на мне и, действительно, это чудо. И все будет, как ты скажешь. А я буду послушной и кроткой, я буду мыть твои ноги и вытирать волосами, как Магдалина.
Через несколько дней Профессор звонит и говорит:
– Алиса! Я, на самом деле, не знаю, как говорить с тобой.
– Скажи мне правду.
– Две недели, может быть, пять. В лучшем случае пять.
А я стою между соками и детским питанием в Перекрестке, я пришла тебе купить продукты, а тебе осталось здесь у нас на Земле 2 недели.
Я стою и не падаю, потому что я не одна, я с Богом.
Дима создал группу ВКонтакте «По одному пропадем, вместе – выстоим».
Анонимные собрали тебе на лечение астрономическую сумму. С утра до вечера они идут, чтобы поддержать. А на самом деле попрощаться. Это твои пациенты, подопечные, братья, их сотни. Я стою на коленях возле твоего изголовья. Тебе больно, очень больно, но ты улыбаешься, ты шутишь, ты присылаешь мне стихи на телефон, тебе очень трудно говорить, но ты по слогам, с усилием произносишь: кра-си-ва-я. Ты мой герой, и я пришла тебе сказать, что тебе осталось в лучшем случае 5 недель, чтобы ты успел подготовиться. Ты просветлел, это очевидно. Никакого эго у тебя больше нет, только сдача и любовь. Любовь и сдача Тому, Кто все время держит нас на ладони. У тебя почти не осталось тела, только скелет и кожа, потому что гепатит все-таки обострился. Печень отказала. Йоги Бхаджан сказал: «Там где кончается тело, начинается Дух». Это правда. Я видела своими глазами. На все огромное отделение только один туалет, и все в твоей палате писают в большие бутылки и держат их под кроватями. Только не ты, ты ходишь до туалета, хотя идти тебе очень трудно.
– Нормальные пацаны не ссут в бутылку, – ты все еще шутишь. Я потихонечку подкалываю тебе обезболивающие, но они плохо помогают. Я спрашиваю:
– Может, достать что посильнее?
– Дурочка, – ты говоришь, – нет, конечно.
Ты хочешь умереть чистым.
Ты распространяешь Любовь. Ты сам – Любовь, из твоих глаз идет Свет, ты говоришь мне:
– Бедная девочка, сколько тебе всего досталось выстрадать!
Тебе очень больно, ты умираешь, но сострадаешь мне, и я эгоцентрично соглашаюсь:
– Да, ты-то уходишь к Богу, а я остаюсь здесь одна.
Это неправда, я осталась не одна. Я с Богом.
Я отработала с пациенткой занятие, а она берет меня за руку и говорит: «Я преклоняюсь перед той Силой, которая помогает тебе держаться».
Вечером мы немного повздорили. Потом ты говоришь: сделай массаж. И тебе стало полегче – ты уснул. А в 11 вечера медсестра меня прогнала.
Утром в 8:00 ты звонишь и говоришь: приезжай, плохо. Я быстро позанималась и еду на такси, и звоню, звоню. Мы хотели перевести тебя в онкологию – подальше от этих равнодушных машин, надеялись, что там тебе помогут. Мы уже и деньги собрали и связи нашлись.
Завтра понедельник, и мы тебя переведем, а ты звонишь раз за разом:
– Скорее, милая.
Я успела. У нас был час до того, как тебя забрали в реанимацию, в которой тебе нужно было быть уже давно, но там у них не было места. Этот час ты светился таким светом, ты был такой красивый и мужественный, несмотря на слабость. Ты говоришь:
– Алисонька, скажи что-нибудь хорошее.
И я говорю.
Я говорю только правду, что ты мой герой, что ты самый лучший в мире мужчина, что никогда я не была ни с кем так счастлива. А помнишь, как ты возил нас с Сашей в Изборск? Мы долго искали источники, а внизу под дорогой с этими источниками был пруд с лебедями, и мы ели блины в кафе, там в Изборске. Ты улыбаешься. Боже, какой ты прекрасный сейчас. А еще я, кажется, сейчас умру от боли, но об этом я молчу, я хочу умерить твою боль. А помнишь, как мы с тобой под дождь попали? Бежали за руки, как дети от Исаакия до Невского; ты, мой любимый, ты сделал мою жизнь осмысленной и полной. Спасибо, спасибо. Последнее, что я видела, глядя на тебя, – это был просто чистый дух, там где закончилось твое тело. Потом пришли грязноватые ватники и увезли тебя в реанимацию. Как я ни билась, как ни умоляла, как ни просила, меня туда не пустили.

Тогда из вопросов сиделки,
Покивавшей головой,
Он понял, что из переделки
Едва ли он выйдет живой.
Тогда он взглянул благодарно
В окно, за которым стена
Была словно икрой пожарной
Из города озарена.
О, Господи, как совершенны
Дела твои, думал больной.
Постели и люди, и стены,
ночь смерти и город ночной.
Я принял снотворного дозу
И плачу, платок теребя.
О Боже, волнения слезы
Мешают мне видеть Тебя.
Кончаясь в больничной постели,
Я чувствую рук твоих жар.
Ты держишь меня, как изделье,
и прячешь, как перстень в футляр.
(Б. Пастернак)

В семь вечера я мыла посуду, и слышу в ушах твой громкий крик: «Алиса-а-а-!»
Это не была галлюцинация, это была реальность, ты попрощался со мной и я тебя услышала. Мы не зря учились друг друга слушать.
Тебе было 33. Твоя последняя эсэмэска была вот такой:

За пределами представлений о правильных и неправильных действиях есть поле. Я встречу тебя там.