Желания мои – Священный Храм.
Порой они на расстоянии шага,
Но есть и те, что, вопреки мольбам,
Не сбудутся для нашего же блага.

Я выскользнула из часовни, и ты меня упустил, я спряталась за углом и убежала. Ты звонишь и говоришь:
– Я все понял, вернись, я дам тебе денег на дорогу, не хочу, чтобы ты шла в таком состоянии автостопом. Подойди к часовне.
– Окей, я подхожу.
– Я тебя обманул, поехали домой.
Мне как перца под хвост насыпали, я просто взбешена, так дешево меня еще никто не разводил.
Ах, ты так, ну, ладно же.
Ты снова пытаешься дергать за сумку – она рвется, я что-то кричу на весь вокзал, мой голос гулко отдается в старинных сводах зала ожидания. Я кричу так громко, что мне самой тошно, но ты не уходишь. Ты идешь за мной, с упертым лицом.
Ладно, я захожу в женский туалет, ты ждешь у двери. Я уже почти вылезла через окно на улицу, но тут ты заходишь, невзирая на то, что это, блин, женский туалет, и аккуратно снимаешь меня с подоконника. Я делаю еще пару кругов по вокзальной площади. У тебя ключи от Осинки, это плохо, ничего, сменю замки и баста! Все, Сереженька, теперь уже точно все… Боже, как больно, какая же я неудачница, я-то думала, это любовь всей моей жизни, а это просто очередная неудача. Идиотка, тоже мне учитель йоги, еще приедь домой и расскажи что-нибудь своим ученикам об ахимсе. Ужас в том, что я люблю его; ну, уж нет, я не присоединюсь к эшелонам баб с подбитыми глазами, баб, которые врут, что это они так необычно упали: шла, понимаете, и как-то так глазом…
Ты идешь за мной, я в милицию, ты за мной. Я говорю ментам:
– Отцепите от меня этого мужчину.
Ну, они семейными делами не занимаются, и ты дальше идешь за мной, я через мост над путями, ты ругаешься и отдираешь меня от перил. Кажется, ты решил, что я хотела прыгнуть, ты ругаешься ужасными словами. Которые про меня говорить никому не позволяю, я спрашиваю:
– Ну, если я такая плохая, ну зачем ты тогда идешь за мной?
И ты отвечаешь мне:
– Знаешь, я сейчас сам себя об этом спрашиваю и не могу понять, здесь нет логики, я просто не могу по-другому. Я все равно буду идти за тобой, я не отпущу тебя, потому что ты – моя.
Хрен тебе, я иду через кусты, и ты через кусты, я в лесополосу, и ты в лесополосу, может быть ты испугаешься развалин? Они явно тебе не нравятся. Я забираюсь в развалины старого вокзала и сажусь в позу лотоса на груде старого хлама, тебе здесь явно некомфортно, подождем, пока ты раскиснешь, помедитируем, пока ты проголодаешься, а потом я рвану, что есть сил и спрячусь в лесу. Вот такой у меня гениальный стратегический план.
– Я здесь употреблял.
Я встаю молча и покидаю развалины, ты идешь за мной. Я ничего не знаю про твой страх покинутости, я знаю только про свой. Я иду через деревню, и ты за мной. Я в поле, и ты за мной. Я так устала, я больше никогда ни одного слова тебе, гаду, не скажу, я буду царственной и далекой. Мы очень долго идем, и я очень устала, я сажусь на траву в медитацию, я подсознательно хочу сделать тебе побольнее, и я чувствую, что игнорирования ты боишься как я, больше всего.
– Алиса, не сиди, здесь пахнет говном.
Я не отвечу. Я больше не твоя женщина, и я буду молчать.
– Алиса, я думаю о том, что в ссоре очень хорошо заниматься сексом, как ты?
Я не отвечу, и сексом выходить из ссоры я не собираюсь, это больная модель и на это можно подсесть, ну, уж нет. Тем более, я больше не твоя женщина.
– Алиса, давай поговорим.
И я уже подумала, почему бы не поговорить, как вдруг тебе позвонила твоя мама, у нее стало плохо с сердцем, а сердце у нее больное, и только бы не инсульт, лишь бы не инсульт… Ты бледный как полотно, мы вскакиваем и бежим.
– Что делать? – ты говоришь, задыхаясь.
– Скорую, милый, вызывай, скорую.
Я не могу быстро бежать, мы беремся за руки, а дорога далеко, и мы бежим вместе, и ты меня поддерживаешь, а я думаю, как хорошо было бы, если бы не было этого кошмара последних часов и можно было бы с тобой остаться, и молюсь, чтобы не инсульт. Мы ловим такси и приезжаем раньше скорой. А ей совсем плохо – предынфарктное состояние. Я прямо сейчас должна ей помочь, я говорю тебе, что делать, какие нести таблетки, я нажимаю на точки, говорю ей, как дышать, су-джок, остеопатия, и ее отпускает, и у лица появляется цвет, и она уже может говорить и говорит, что ей лучше, слава Богу – лучше. Приезжает скорая, они снимают кардиограмму, и я вдруг вижу, до чего же мы похожи внешне. И когда мне будет столько, сколько ей, у меня будет именно такая фигура. У нас одна и та же конституция.
Мы решили попробовать остаться вместе – с учетом того, что нам теперь, конечно же, нужна семейная терапия. Всю ночь, пока мы возвращались в Питер, ты держишь меня на руках, и я думаю, что нужно все-таки попробовать, но надежды у меня мало. В болезни мир и сознание дихотомичны. Либо черное, либо белое, без вариантов; либо хорошо, либо плохо; либо могу, либо нет. Ты научил меня делать шаг из этого в новое, ты научил меня фразе: «Давай попробуем». И когда я говорю тебе: знаешь, милый, я не знаю, как говорить об этом, что с этим делать, как вообще за это взяться, – ты терпеливо говоришь:
– Алисонька, давай попробуем.
Ты предложил, и я согласилась. Мы честно старались в том мае, распределяли бытовую ответственность, договаривались, проявляли терпение, брали паузы и обращались за помощью, но у нас не вышло тогда.
В этой истории нет виноватых, просто слишком трудно, когда два эго трутся друг об друга, шлифуя и обтесывая, и я благодарна тебе за этот бесценный опыт.
Если бы не те твои эмоциональные срывы, я так и осталась бы прежней Алисой, я не рассталась бы с прежними тараканами в голове и в сердце.
Я соза, я склонна всю ответственность натягивать на себя. Ты – зависимый и склонен даже в трезвости сбрасывать ее с себя, ускользать, передавая таким, как я. Я склонна быть жертвой или спасателем, ты склонен контролировать через насилие, особенно, если боишься, что тебя отвергнут. Я склонна к самобичеванию, ты – к самолюбованию. Это, впрочем, не мешает моему нарциссизму и твоей манере безжалостно казнить себя. Мы попадаем своими ранами как ключ в замок и, дергаясь в бессмысленных попытках поменять что-либо, причиняем друг другу новую и новую боль. В промежутках ты носишь меня на руках, а я делаю тебе тайский массаж, я везде нахожу записки от тебя со словами любви – под подушкой, например, когда просыпаюсь. Я учусь делать первый шаг, когда мы ссоримся, учитывая мой страх отвержения и мою огромную гордыню, это очень трудно.
– Милый, давай помиримся!
Ты только рычишь в ответ.
– Я прошу тебя, знаешь, мне плевать, как глупо я сейчас выгляжу, мне плевать на то, что меня учили, что девушка не должна делать первый шаг никогда, не важно, кто прав. Для меня важно, чтобы ты уехал в командировку в мире со мной. И мне плевать ради этого на свою гордыню. Можно обнять тебя?
Один раз я говорила об этом с Женей Мутовкиным, он, как обычно, ушел ненадолго в космос, а потом вернулся и говорит:
– Мне так вас жалко обоих, мне просто вас очень жалко.
Мы очень красивая пара, нам завидуют, и мы достигли таких тантрических высот, что многим даосам было бы чему поучиться, мы обожаем друг друга, и ты наконец-то хорошо, тепло подружился с Сашей, она привязалась к тебе, и все бы хорошо, но души наши ковыляют на костылях, это важно помнить, и мы очень больно спотыкаемся на кочках.
Мы не вывезли распределения финансовой ответственности, так оно у высокодуховных девушек обычно и бывает, причина первого семейного раздора – секс, второго – деньги, так что не задирай, Алисонька, сильно нос, когда рассказываешь своим ученикам и пациентам о принципах ямы-ниямы.
Ты шутливо пел потом про это: чтоб член стоял и деньги были.
И изображал кудахтанье, а я терпеть не могу, когда меня так упрощенно пародируют, да еще и кудахтают при этом.
Тебе казалось, что ты отдаешь все, что заработал, семье, а я видела, что долги растут, и что делать – не понятно. Говорить об этом важно отдохнувшими и свежими, но проблема в том, что графики работы у нас такие, что мы почти не бываем отдохнувшими и свежими. А еще я так боюсь, что ты меня бросишь, что предпочитаю гнать тебя сама до того, как это сделаешь ты, хотя, ты вовсе не собираешься. И тебе очень-очень больно, когда я так делаю. Я тогда не понимала этого, а теперь мне жаль.
В тот вечер мы говорили о счетах и сорвались на крик – я делала, что могла, но не могла, не умела донести уважительно, что большая часть твоих доходов уходит на цветы и подарки, на кафе и прочие необязательные вещи, и я думаю о базовых вопросах – квартплате, еде и, черт возьми, мне непонятно, что с этим делать, ты нагрубил в ответ. Я сказала:
– Тогда уходи, раз ты так.
– Так больно мне делаешь, – закричал ты и ударил шкаф, и шкаф сломался, а кулак твой прошел совсем рядом со мной. И в соседней комнате проснулась Саша, мы напугали ее, мы очень сильно ее напугали. Эти качели между ссорами и примирениями стали превращаться в закономерность, и мы решили разъехаться, хотя очень не хотели этого оба. Ты собрал вещи, и твой друг увез тебя на следующее утро, нам очень больно обоим, и мы не знаем, что делать с этим. Мы бессильны. Я подсунула тебе в руки, когда ты уходил, письмо, в котором я писала, что благодарна тебе за все, что было между нами, за то, как люблю тебя, но мы должны установить сейчас очень твердые границы, не видеться и не звонить, удалить телефоны. Заняться собой. Свадьба, которую мы уже спланировали, так и не состоялась. Я проваливаюсь в боль, и я очень обижена на Бога, на мир, на тебя, на Мутовкина, Господи, ну ведь и сама же я что-то сделала не так, что, блин, что?
Примерно через неделю ты не выдержал, ты знал мое расписание, мои маршруты, и ты дождался меня на пешеходной линии, ты подолгу гулял там, ждал меня и, вот, увидел.
– Привет, Алис.
Я отшатнулась, больше всего на свете я хочу броситься тебе на шею, и пусть, пусть качели, пусть это употребление отношений, как допинга, в пекло все, чему я научилась на ВДА, в пекло шаги, в пекло всех гусей, выведенных на личной терапии, в пекло самоуважение и все те бабки, которые я угрохала на личностный рост, главное сейчас, здесь, теперь, быть с тобой, Любимый.
…Боже, дай мне разум и душевный покой принять то, что я не в силах изменить…
Я не в силах изменить того, что убежать не выйдет, на входе в Василеостровскую пробка, у меня подгибаются ноги, и я молюсь про себя скороговоркой и трезвею. Я вспоминаю проснувшуюся Сашу, которая спряталась в своей комнате за углом и прикрыла голову деревянной дощечкой, потому что, услышав шум, решила, что кто-то к нам ворвался. Я смотрю на тебя, я собираю все свое маленькое мужество, а ты такой красивый, если бы ты знал, какой же ты прекрасный, Господи.
…мужество изменить то, что могу…
– Милый, – говорю я, – пожалуйста, уходи сейчас, пожалуйста.
И я начинаю так горько, так беспомощно плакать, что ты понимаешь меня, и, хотя тебе тоже очень больно, ты уходишь, ты понимаешь, что что-то нужно менять, и через год только ты мне расскажешь, какое сильное впечатление на тебя произвело то, что увидев тебя, я отшатнулась тогда на пешеходной линии. Только потом я узнала, как через время ты наблюдал за мной из автомобиля, как я выхожу с Подъяческой и какой-то неважный для меня человек подошел извиниться со своим 9 шагом, я слушала, а ты смотрел из автомобиля и воображал себе черт знает что, нет, милый, что ты, пока ты жив, я никого близко не подпущу к этому телу, можешь во мне не сомневаться.
– Хорошо, – сказал мой терапевт. – Значит, ты проявила себя как жертва?
Да, черт возьми, да, вы, блин, правильно меня услышали, и я не хочу сейчас никакой метафизики, я хочу от вас конкретных рекомендаций, что еще мне, блин, с собой сделать? И мне плевать, что вы не даете советов, мне плевать, что у него тенденции к жестокости, а я – доморощенная Зоя Космодемьянская, я это все знаю и без вас, что делать-то с этим?
– Поезжай к Мерилин Мюррей.
На поездку мне нужны деньги, много. Я еще решаю уехать в Индию, там ты точно меня не найдешь, и я захожу в банк, где мне отказывают в кредите. Я иду на группу и рассказываю, так, мол, раз так, в кредите отказали, и после группы ко мне подходит мой пациент анонимный и сует мне приличную пачку денег.
– Отдадите, когда сможете, – говорит он, – а еще лучше, это оплата вперед за ваши будущие занятия.
Воистину Бог работает через группы, сто раз в этом убеждалась и каждый раз удивляюсь снова.