В Рождество все немного волхвы.
В продовольственных слякоть и давка.
Из-за банки кофейной халвы
производит осаду прилавка
грудой свертков навьюченный люд:
каждый сам себе царь и верблюд.
<…>
Пустота. Но при мысли о ней
видишь вдруг как бы свет ниоткуда.
Знал бы Ирод, что чем он сильней,
тем верней, неизбежнее чудо.
Постоянство такого родства –
основной механизм Рождества.
Январь 1972
Сочинения Иосифа Бродского
Я засыпаю и, несмотря на нашу ссору, на твою пассивную агрессию, с которой ты пас меня всю поездку, я счастлива, что я с тобой и мы с Богом, и ничего, что эти монахи так недобры ко мне, и эти православные курочки вызывают во мне такие нетеплые чувства, а Евромонах пьян в стельку, да и в трапезной пили много, и это было тебе тяжело, ничего. Есть вещи поважнее, я, конечно, не буддистка, но я верю, что с ними всеми я тоже, в конце концов, одно, где-то там, может, и не очень далеко, точно не знаю, где-то оно есть такое место, где все мы – одно.
Мы вернулись во Псков и спрятались в комнате ото всех, и строчим в своих дневниках, как мы злимся друг на друга, потом читаем их друг другу по очереди, наши дневники чувств за последние 2 суток, каждый момент напряжения, каждое недовольство. Каждую неурядицу. «Когда Алиса попросила меня принести ей кофе, а в автомате его не оказалось, я почувствовал злорадство и торжество». «Когда Сережа раскомандовался, как мне идти и куда садиться, я почувствовала ярость, бунт и жажду физической расправы». Дело сделано, мы обнимаемся. «Прости меня, любимая».
«Прости меня, мой родной, только не сжимай так сильно, ты что, я же сейчас хрустну. Так сильно меня хватаешь, а, ну да, теперь тебе можно хвататься, потому что пост-то кончился, только тише, миленький, пожалуйста, люби меня тихо, потому что за стеной, в соседней комнате, спит мама, а за другой стеной, на надувном матрасе, твои друзья. Поэтому, заткни мой рот, чтобы никто не услыхал, как же сильно я тебя люблю, каждую твою жилочку, каждую родинку, каждый вздох. Да, конечно, сделаем, как ты скажешь. Да, правильно, спрячь мои трусы под подушку, чтобы не искать их потом на люстре, и я стану водой, я прольюсь на тебя прохладой звездного света, остужу твою яростную магму, да, я сделана из твоего ребра, и у меня для тебя есть яблоко, и мы не своевольничаем, мы ничего не нарушили, когда я достала его из кармана для тебя, впрочем, нет у меня никакого кармана, ты уже все с меня сорвал потому что. Мы ничего не нарушаем, я это знаю, мы творим любовь согласно намеченному Создателем Плану, и не изгоняет он нас за это из рая, потому что мы сейчас в этом раю, мы с тобой, и мы пришли сюда не без спросу, но мы этого счастья и не зарабатывали. Потому что любовь – это чудо, которое дается Богом неизвестно почему и когда. Как ни старайся, специально его не заслужить. На это нельзя повлиять, осторожнее, мне больно».
Я молчу, молчу, изо всех сил молчу, а ты повторяешь:
– Ты – моя, моя, моя женщина, моя девушка, моя половинка.
Да, конечно, именно твоя. Только твоя, только, пожалуйста, люби меня сегодня тихо.
Мы вернулись в Питер. И ты окончательно переселился ко мне, ты перевез с соцквартиры свои вещи, а я-то знала, знала еще давно, что ты приедешь именно в этом году. Еще 2 года назад в Ашраме Сатья Саи Бабы доктор Натс на Читроватти Роад предупреждал меня об этом. Я приехала в ашрам, а за мной тогда ухаживал хороший человек, который был просто нашпигован всякой Ошовско-Адвайтической чушью про то, что ты не можешь быть моей, а я не могу быть твоим, и прочие эзотерические бредни для трусов, боящихся брать ответственность. У меня в ужасном состоянии была щитовидка, и я пришла к доктору Натсу просто как к врачу и даже готова была платить, но он никаких лекарств мне не дал и денег не взял, а просто подарил довольно крупную рудракшу и говорит:
– Ты в руках у Бога, как эта кукла в твоих руках сейчас. (У меня в руках и правда была Сашенькина Барби). Это Бог распорядился, чтобы ты приехала, и дал тебе на поездку деньги, он любит тебя, и хватит плакать. Сколько ты еще будешь плакать, Алиса? А тот мужчина, о котором ты сейчас думаешь, это не твой, на самом деле мужчина, твой мужчина, которого пошлет тебе Бог, придет к тебе в 12 году, и с его помощью тогда исцелится твоя щитовидка, а пока тебе лучше быть одной.
Но я не была одна, я была с Богом. Только до 12 года было очень долго. А теперь он, наконец-то, настал, и ты пришел, и плевать тебе на эзотерику и адвайту и всякую там фигню о свободе – прикрытие для ленивых и безответственных. Ты возвращаешься из ГНБ в конце суток усталый и обросший, берешь меня за нижнюю челюсть и говоришь:
– Ты моя, моя, – и в другой руке у тебя есть для меня роза.
По вечерам мы гуляем, запускаем в небо фонарики и притираемся, и так будет, пока не наступит весна. Юля-буддистка готовит отличные капустные котлеты, мы живем общаком, а Саша понемногу к тебе привыкла, я ухаживаю за тобой, когда ты болеешь, а ты, когда у меня прихватило почки, принес томик английской поэзии. На первой странице ты написал для меня.
«Любимая Алисонька, ты вдохновение и поэзия моей жизни сегодня, ты слезы и улыбка, ты – Та, которая была со мной во снах. И которую я не сразу узнал, а теперь мне кажется, что мы были друг у друга всегда, но не в этом мире. Я люблю тебя, милая, родная девочка».
Тебе не казалось, это так и есть. Мы и сейчас есть друг у друга. Если моя Вера чего-то стоит.
Я очень хороший врач, но иногда мы обращаемся к Саше Профессору, он приезжает, смотрит тебя, и он не доволен твоим гепатитом, твоей вирусной нагрузкой. Он говорит, что этим давно пора заняться, и я благодарна ему за то, что он тебе это говорит, потому что меня ты не слушаешь. А я стараюсь не давить. Очень стараюсь, а ты все равно грозно говоришь:
– Алисонька, ты давишь.
Я и сейчас считаю, что гепатитом нужно было заняться. Вместо этого мы паримся из-за всякой фигни. Ты говоришь Профессору про мои почки, он что-то шутит насчет толщины жировой складки, я говорю: это ерунда, не такая уж большая она, моя жировая складка (количество жира – это важный диагностический фактор при заболеваниях почек).
Профессор шутит в том смысле, что «не знаю, не знаю, я тебя не щупал», а я, как преступница застигнутая, умираю от стыда, Саша, интеллигентный человек, а говорит мне такие вещи.
И однажды нашей спокойной жизни на Съезжинской должен был настать конец, пора было взрослеть и брать на себя новую ответственность. Я не хотела, потому что только-только все наладилось, у нас уже гости стали бывать. Приехали Мутовкин с женой, и я из кожи лезла, чтобы не ударить лицом в грязь перед твоим спонсором и его женой. Я даже познакомила тебя с лучшей подругой, и она одобрила, что на нее не очень-то похоже. И у нас уже расписание совместной жизни наладилось, все, казалось бы, устаканивается, душевный покой не за горами. Тут – бах – сломалась газовая плита, Вовка-буддист пришел и говорит – нужно менять. Я в панике, но ты проявил себя удивительно и для меня непривычно: выкинул старую, купил и привез другую, нашел анонимного газовщика и подключил ее, и все за один день. Я была в шоке, я пошла на 9 линию в салон тайского массажа и купила тебе в награду подарочный сертификат, потому что я не привыкла, чтобы такая катастрофа, как замена газовой плиты, была не моей заботой.
А на следующий день мне звонят родственники и говорят, что квартиру нужно освобождать, мой бывший свекор, агрессивный алкоголик в активном употреблении, должен вернуться на днях – жить с ним в одном пространстве нереально, он очень болен, это опасно и мне, и Сашеньке, это недопустимо для твоего выздоровления. Я в панике, ты напрягся, звонишь Мутовкину и спрашиваешь, что делать, слушаешь.
Смеешься, говоришь:
– Да, Женя, ты письки воробьям не крутишь, сразу все разрулил.
Я спрашиваю:
– Что он сказал?
Ты говоришь:
– Он говорит жениться.
Я в шоке от этого, я недоумеваю, причем здесь вообще это? Квартиру надо искать, и мне страшно, вдруг ты испугаешься всех этих трудностей и бросишь меня, и сбежишь, вот в чем действительно проблема, а он – жениться…
Да я, если хотите знать, я и так твоя жена, отсюда и навеки вечные, только я об этом ни за что не скажу, хоть меня режьте. И я буду с тобой в любых испытаниях, понадобится памперсы менять – буду менять, и буду верна и предана, не сомневайся, просто это мой секрет от вас. А вот ты готов, интересно? Не в тихой жизни, не в конфетно-букетном. А в геморрое, когда за 2 недели нужно снять квартиру, с детской, с кабинетом для приема больных, и у нас целый выводок зверей, а денег нет, твоей зарплаты хватает на цветы для меня и остается еще немного на шоколадки для Саши и твою неуправляемость в церковных лавках, пуэр, ти гуань инь и колбасу для твоих ночных бутербродов.
И мой страх быть покинутой, во всем его великолепии, в своем разноцветном гоночном костюмчике кладет мне руку на плечо, по-хозяйски говорит:
– Ну, здравствуй, Алиса, это Я.
А с ним вместе, как обычно, пришли поиск одобрения, низкая самооценка и привычка ожидать предательства. И, конечно, обида на папу, которого у меня не было, пока он покорял свои семитысячники.
Ну, ничего, я уже тертый калач, я говорю им:
– Здрасьте, конечно, но у меня теперь есть кое-какие инструменты, и я буду ими пользоваться, уж не обессудьте.
Я молюсь, я занимаюсь йогой упорно и устремленно, я прошу о помощи и перепоручаю. И снова чудо – за две недели мы нашли квартиру, причем без тебя, Сереженька, этого ничего бы не было, это ты нашел способ проникнуть в агентскую базу и вот, мы едем смотреть квартиру, где все, как я мечтала: и лес рядом, и до метро недалеко, а буддистов мы забираем с собой, и вот она – чистенькая, новая трешка, а ты посмотрел и говоришь:
– Я согласен на этот вариант.
Ты так сказал и мы решили.
И вот уже вы с Вовкой перетаскали все вещички, а я бегаю по пациентам и зарабатываю, потому что как-то нужно будет за это платить, и, хотя прикидывая на бумаге наши финдела, мы увидали, что снимать потянем, но мне страшно, а финансовую ответственность распределять мы пока не учились. Не проходили этого. И мне страшно. Мы обживаемся, ты что-то мастеришь, но тебя это бесит. Я боюсь, когда ты усталый, и мой страх все осложняет – денег не хватает катастрофически, но мне проще нанять какого-нибудь анонимного с дрелью, чем бояться, пока ты злишься, ковыряясь с ковриками и карнизами. Мы ссоримся чаще, но мы все равно счастливы, и так проходит наша первая весна. Саша болеет, вместо кровати у нее крышка стола, я чувствую беспомощность и злобу, ты очень устаешь на работе, и мне так страшно, что ты уйдешь, что иногда мне хочется самой тебя прогнать, только бы этого не бояться. Мы ходим гулять в парк и ездим в храм на выходные, и я благодарна тебе за каждый день этой весны, когда я так сильно боялась потерять тебя.
Я прихожу с работы, и лицо у меня каменное, как у статуи, но я этого не вижу, ты подходишь сзади, обнимаешь меня:
– Алисонька, скажи чувства.
– Отстань, я устала, я хочу есть и спать, а еще ведь куча дел, – я вырываюсь, ты не отстаешь.
– Алисонька, скажи чувства, – я увиливаю, у меня миллион задач.
– Отстань, я все должна вывезти, все решить, я должна, должна…
Ты мягко сгребаешь меня и вытаскиваешь на балкон, ты греешь меня и ласково, но твердо говоришь: «Пока не проговоришь чувства, в дом не пущу». Я проговариваю ярость, бешенство, истощение и страх, ты целуешь меня: «Не бойся, детка, мы справимся, мы вывезем, не бойся».
Но правда в том, что мы не вывозим.
Ты остался без причастия, потому что мы, видите ли, с их точки зрения не женаты.
Ты ненавидишь хозяйственную ответственность. Нашему поколению в большинстве семей привили стойкую ненависть к простой домашней работе. Ответственность передавалась безграмотно и неумело. Это социальное широкое бедствие, приводящее к огромному количеству расставаний и потерь. Некому было обучить наших родителей, как правильно передавать бытовую ответственность детям и подросткам. Ты воспринимаешь ответственность как обязанность, и все твое нутро бунтует против этого. Ты устроился в Пошетни консультантом по рекомендации Профессора и после этих командировок возвращаешься серый и выпитый, ты выгораешь в ГНБ, и твой гепатит нужно лечить, наконец, у тебя совсем нет энергии.
Саша болеет и бунтует, у нее начался переходный возраст, буддисты ни за что не могут платить, и им приходится уехать. Я опустошена, пациентов много, а ездить по вызовам из Осиновой рощи тяжело и долго.
Я истощена страхами, что ты уйдешь, что я не справлюсь, что Бог нас оставит, я не умею вовремя просить о помощи и ставить границы, я умею с видом жертвы, со скрипом мыть посуду, все тащить сама и молчать об этом. Я тоже в группе риска в плане выгорания, потому что работаю в помогающей профессии. Я наглухо созависимая и это, к сожалению, навсегда. И я не умею, не имею такого опыта – как вообще живут люди в здоровых семьях. Правда в том, что оба мы – больные люди, и хотя мы пишем, ходим на группы, молимся, советуемся, никто не обещал, что нам не будет трудно.
Я приняла больного с бессонницей, больную с дискинезией, больную с неврозом и ребенка с ДЦП, я приготовила ужин и написала дневник, и я хочу спать в темноте, а ты хочешь почитать, у тебя сбит режим из-за суточной работы, печени и пуэра. Я выключаю свет, а ты злорадно включаешь. Я поджимаю губки и выключаю, а ты включаешь. Я ухожу спать на коврик и теперь тебе уже не смешно, я-то не знала тогда, а у тебя ведь тоже есть страх отвергнутости, как и у меня, но он, как окажется позднее, тоже может сводить тебя с ума, и я-то не знаю об этом, а ты-то ведь тоже живешь в страхе, что я уйду, и что у нас ничего не получится. Маленькая, нежная, молоденькая наша любовь оказалась под ржавыми колесами социальной действительности: сроки, счета, мы гребем, как можем. Но и тогда мы были счастливы, и за каждый день этой тяжелой первой нашей весны я тебе благодарна. И цветы в вазах. Лилии, тюльпаны, розочки, милый, спасибо тебе за то, что бытовая наша проза не отдавила твоего желания дарить мне их. Ты умеешь превращаться в Модеста. Ты натягиваешь треники под мышки, горбишься и делаешь дебильную улыбочку, натягивая губы на зубы, одним движением ты преображаешься в доморощенного дебила, маменькиного сыночка, которого ты изображаешь виртуозно, Джиму Керри было бы у тебя чему подучиться.
Мы с Сашей валимся от смеха, а ты пускаешь слюну, ужасно шепелявым голосом долдоня: «Алисонька, один поцелуйчик!», – гоняешься за мной вокруг стола, а Саша киснет в углу, хохоча, а ты поворачиваешься к ней и шепелявишь: «Саша, смотри, Модестик влюбился!» И мы счастливы, как бывают счастливы дети, которым очень сейчас трудно, но они стараются изо всех сил, и наша любовь, как росточек, ломающий асфальт. Выбивается, чего бы ей это ни стоило. Жаль только, что на проезжую часть. Что-то, наверное, Бог имел в виду, когда попустил такое.
Ты звонишь из Пошетней, ты очень-очень скучаешь, но тебе нужно в Псковский СПИД-центр, и я говорю: «Хочешь, я приеду тогда к тебе?» Да, о, да. Ты, конечно, хочешь, я лечу в Псков, пока на майские бабушка забрала Сашу, и надеюсь на то, что эти несколько дней освежат нас. Ага, как бы не так…
Там, во время второго нашего Пскова, мы сталкиваемся с новым испытанием, с темой, о которой почти никто не любит говорить, молчат, делают вид, что этого нет, плотно законопатив двери и окна на своих душах и историях. Прячутся за глухими стенами отрицания, делают вид, что все контролируют, что все нормально. Потому что стыдно, и мне тоже стыдно, но я скажу, потому что, если моя Вера хоть чего-нибудь стоит, ты меня, мой дорогой, за это одобришь. Это насилие, любимый, но мы пока этого еще не понимаем. Мы курим у подъезда, усталые и измотанные. Ты неделю был в компании 10 абстинентов, ты сражался, поддерживал, проявлял терпение, ты сутками был с ними совсем один, нет, не один, конечно, ты был с Богом, но это не значит, что тебе не было трудно. И ты устал. Я тоже пахала йога-классы, индивидуалки, острые случаи, а еще курсы по передаче ответственности, уборка, дом, ребенок и страх потерять тебя. Я дарила любовь и свет, поддерживала, подбадривала, лечила словами, руками и сердцем, втыкала иголки, слушала подспонсорных, вела группы, я тоже устала. Мы ждем друг от друга любви, чтобы наполниться, но у нас сейчас друг для друга энергии нет.
Мимо бредут, спотыкаясь, два сильно пьяных бездомных, а у твоего подъезда ослепительно цветет вишня, цветет розовым и благоухает. И я ее люблю. Один из бездомных отстал и стоит, смотрит на нее, а другой отошел и хриплым, пропитым до донышка голосом кричит первому:
– Ты че?
– Созерцаю сакуру, – таким же пропитым голосом прохрипел первый.
Мы чуть не умерли от смеха. А потом я хотела гулять и предлагала тебе: отдохни, мол, я одна погуляю, – а ты что-то ревновал, и все тянул и, вдруг, тебе позвонил твой соупотребитель, хотя я не уверена, но, по-моему, ты из-за этого напрягся, и я нервно и быстро начала одеваться. Ты говоришь по телефону и показываешь мне, мол, подожди меня, но я продолжаю, и что-то происходит, какой-то туман, неясность, и вдруг ты хватаешь меня за чулок и рвешь его в клочья прямо на моей ноге. Чулок крепкий, и у меня от этого рывка синяк будет. Я это сразу чувствую, и я понимаю, что я не просто хочу погулять одна, я вообще должна уехать сию секунду, немедленно, но ты не выпускаешь меня из дому и хамишь отвратительно, я хватаю вещи и выбегаю из дому, и ты идешь за мной, едем на вокзал, ты молчишь, лицо у тебя злое, ты ни разу еще не поднимал на меня руку, это впервые, и я такого допускать не намерена – на фиг, мне не нужны отношения, в которых насилию вообще есть место. Я не жертва больше, довольно того, что я выдержала в детстве, с меня хватит, и если ты такой – до свидания. Но ты не отстаешь, ты говоришь, что я никуда не поеду, ты вырываешь у меня сумку, забираешь телефон, а денег на дорогу у меня нет, все, что у нас есть, в твоем кошельке, потому что бюджет у нас уже общий, и мы не оговорили на каких условиях, не обсудили, у кого какие права в таких вот, например, случаях. Меня это, впрочем, не останавливает. Я готова уехать зайцем, автостопом, улететь на Луну, на мне нельзя рвать чулки, у меня нельзя ничего отбирать, меня нельзя оскорблять, я поджала губы и ухожу. Ты идешь за мной злой, подобранный, напряженный. Я пробую разные уловки, но от тебя не уйти. Наконец, ты возвращаешь мне телефон, и я захожу в часовню помолиться, чтобы Бог помог мне сбежать от тебя.