Переход

07.04.2020

В небе совершенно неподвижно и беззвучно висела звезда.
Но я слышала её голос и двигалась вместе с ней. Я была очень зла.
– Где ты? Кто ты? Ты вообще слышишь меня или нет?! Почему – если слышишь – почему – во имя всего святого, скажи – почему тогда ты мне не помогаешь?
Звезда не отвечала, хотя я отчётливо слышала её мелодию.
Мне нужно было остановиться. Просто остановиться и замолчать, но я не могла.
К концу девяностых я чувствовала себя заблудившийся в темном забое.
Я и многие другие мои родные души тогда столкнулись с внутренним замешательством. Вроде пашешь, пашешь, делаешь всё, что в человеческих силах, а тьма не отступает. Новые потоки грязи и говна, со всех сторон и изнутри тоже.
Что мы могли?
Мы отыскивали, лечили, устраивали куда-то ребят. Слишком многие из них убегали. После уличного драйва они не могли адаптироваться к обычной жизни, им было нужно что-то другое.
Мы могли раздавать им презервативы, чтобы меньше маленьких совсем девочек обращались к нам со своими беременностями и чтобы притормозить бушевавшую тогда пандемию гепатитов В и С, о которой ничего не было в СМИ, но которая унесла намного больше жизней, чем сегодняшняя. Мы могли работать с семьями, помогая некоторым ребятам вернуться домой. И они тоже часто убегали вновь.
Мы могли брать кровь на ВИЧ. Могли дать им тёплую одежду. Могли говорить с ними и слушать. Убивать их вшей. Они приносили новых.
Многие из нас видели их небесную природу и умудрялись сохранить внутренний трепет перед тем Большим, что стояло за болью их испытаний.
Мы пристраивали кого-то, кого-то теряли.
Но сам процесс служения стал казаться мне бессмысленным, я как будто увидела насколько всё это поверхностно и насколько не туда.
А самое грустное, что моих коллег как будто слизывала огромная волна. Волна выгорания. Вот только вчера ещё за словами и действиями какого-нибудь брата или сестры дышала Любовь, а сегодня взгляну в глаза и натыкаюсь на сухой потрескавшийся пластик.
Теряешь братьев и сестёр и даже не можешь им об этом сказать.
Вы испытывали это когда-нибудь?
– Кто ты? Что ты? Чего ты от меня хочешь? Скажи что мне сделать? Как тебе служить? Зачем я здесь?
Звезда просто светила и пела. Вот и всё, понимай как хочешь.
Я поняла так, что лучше помочь меньшим, но глубже, и пошла работать в Упсала Цирк.

К трём часам ночи мы закончили все приготовления. Завтра открытие шатра.
Несколько месяцев мы пахали, чтобы это событие прошло так, как мы задумали, но теперь мы понимали, что так, как задумывалось, ничего не будет.
И всё же мы были тогда счастливы.
Мы – это режиссёр, два тренера, хореограф, психолог, два соцработника, пара немецких волонтеров, директор и я. А кто я была такая, я тогда ещё не знала.
Завтра наши маленькие задиристые ангелы выйдут на сцену и покажут вам, что там у вас внутри светится. Они – прошедшие через самые горячие топки земного ада, пронёсшие свою мелодию через гранило подвалов и чердаков, через боль раннего взросления в дисфункциональных семьях, выстоявшие под огнём насилия и жестокости, буллинга, болезней и таких испытаний, о которых в книге не рассказать.
Они – сорок наших детей, которые навсегда изменят будущее одним своим спектаклем.
Потому что каждый, кто видел те первые наши спектакли, никогда уже не мог стать прежним.
Эти дети могли так поговорить со зрителем, что, даже если его душа спала самым невинным сном, ей представлялся чудесный шанс. Шанс проснуться и спросить у звезды:
– А кто я?
В тот день Костя со Славиком украли где-то банку уайт-спирита, и решили в тайне отрепетировать собственный авторский номер “Факиры”. Славик набрал уайт-спирит в рот и пфукнул им вперёд и вверх. Костя поджег струю. В результате оба предстанут перед зрителями на премьере безо всяких бровей.

Я сбилась с ног, нужен был скрипач, 42 пиццы, и сварочный аппарат. Нужно было за день как-то так залечить руку мальчику, игравшему главную роль, чтобы он мог стоять на руках, жонглировать и делать сложнейшую темповую акробатику. А как это сделать, если он сильно растянул запястье на съемках рекламного ролика, когда прыгал из-под потолка в пятнадцатый дубль?
Нужно было поговорить с несколькими родителями и сделать бумажную луну для декораций.
А девчонки подходят ко мне и мнутся, как будто им есть что скрывать.
Я спрашиваю:
– Что такое?
– Обещай, что никому не скажешь.
– Обещаю не оторвать никому ноги, если сейчас же не выложите в чем дело.
– Юля, кажется, беременна, от Кости.
Юле 12.
Косте 15.
Если что, мы несём полную ответственность за то, что происходит с детьми, пока они у нас.
Я бегу к Юле, битый час трачу на то, чтобы ее разговорить. Аккуратненько подъезжаю, делюсь шоколадкой, которая только моя.
Юля рада, конечно, моему вниманию, но душу раскрывать не спешит.
А мне ещё луну нужно сделать.
Смотрю, эти нахалки выглядывают из-за угла и смеются. Пошутили они.
В этом сумасшедшем колесе, состоящим из бесконечных приключений, мне тогда становилось немного легче.
Потому что когда поднимается занавес и маленькая героиня выходит на сцену, держа в руках светлый шарик из папье-маше, я чувствую, как все зрители в огромном зале выпрямляются и задерживают дыхание.
Ей не нужно говорить словами. Она просто сейчас покажет вам, что происходит с ангельской душой, когда она проходит через гранило.
Она просто сядет на пол, откроет в бумажной луне маленькую дверцу и будет слушать как звучит её мелодия. Её лицо осветит такая несравненная улыбка, её глаза заблестят таким светом, каким наши не блестели уже очень давно. И тогда ни один зритель не имеет ни малейшей возможности не услышать внутри свой потаённый звук. Они замрут, они покроются мурашками, они почувствуют мощную древнюю Связь.
А мы будем сидеть в зале и гордиться нашими детками.
Потом наши мальчики выбегут на сцену и покажут вам, что и как мы тут делам с этой землёй, они покажут вам внешний и внутренний хаос, царящий здесь. Они напомнят вам, что мы делаем с собой и друг с другом.
Покажут Трёшь двадцатого столетия, покажут вам, что делается во тьме. Им не понадобится актёрское мастерство, они прошли через это.
А маленькая героиня будет сидеть в углу сцены, испуганно прижимая к груди свою бумажную планетку, пытаясь уберечь её в шуме всего сценарного экшена. Пронести и сохранить.
А в конце, когда трагедия жизни предстанет перед зрителем своей голой ободранной правдой, все ребята уйдут со сцены и опять в луче прожектора останется только она одна.
Она с надеждой откроет дверцу и поднесёт ее к уху.
И каждый, кто будет слушать вместе с ней, замрёт, разделяя эту надежду.
Но она ничего не услышала, потому что так было по сценарию.
Она трясла свою луну, снова слушала, и в наступившей тишине каждый зритель действительно испугался.
А когда она бессильно положила её на пол и оттолкнула тихонько в сторону, все зрители наполнились этой безнадёжностью, о которой мы хотели им рассказать.
Разделили с ней эту безнадёжность, вспомнили о том, каково это утратить бесценное чудо - уникальный шёпот собственной мелодии.
А потом, когда на сцену выйдет Вика, на огромных ходулях в блестящем белом балахоне, изображающая любящего и доброго Бога, когда она встанет над головой у главной героини и зажжет над ней огромный желтый фонарь, тогда-то и зазвучит прекрасная ошеломляющая своей гармонией величественная симфония. Симфония божественной любви, согревающая нас в те моменты, когда нам могло показаться, что мы утратили главный смысл.
И тогда многие зрители заплачут и не заметят, что Вика, уходя со сцены, упала с ходулей за кулисы, а мы, работники цирка, заметим, и я побегу смотреть, не убилась ли она.
Зрители вспомнят на миг что-то очень важное, они почувствуют какую-то нехватку внутри.
Они не подумают головами, но они ощутят некий потаённый дефицит. Похожий на тоску по Дому.
Когда они выйдут из зала, многие задумаются, где Его искать.
А кто-то из них подойдет к директору нашего цирка и спросит: “Чем вам можно помочь?”
А сверху надо всем этим светила моя моя недопонятая мною звезда. Я вышла во двор, закурила, посмотрела наверх и сказала ей:
– Спасибо тебе большое.