Когда Радик слушал мой первый шаг, он плакал. Спасибо ему за это. Наверное, через эти слёзы он дал мне больше, чем через слова и дела. Когда я закончила, он сказал: “Расскажи мне, какой ты её видишь, свою девочку”.
Моя девочка очень коротко подстрижена и одета как мальчик. Ей очень хочется одеть девочковское, но такого у неё почти что нет. Она часами упражняется на трапеции и кольцах – ведь ей нужно стать великой спортсменкой, чтобы знакомство с отцом прошло по плану. Она листает книги с фотографиями Эвереста и знает, что для хороших людей в этом мире есть конкретные правила.
- Хорошие люди ничего не должны желать для себя.
- Хорошие люди страдают, но не жалуются на это, а улыбаются когда им больно.
- Хорошие люди считают себя недостаточно хорошими.
- Хорошие люди существуют для других.
Они должны быть героями и скрывать это.
Радик закрыл лицо руками и глубоко вздохнул.
Наше время закончилось.
Я вышла на Рябиновую и зацокала к остановке.
Легко ему говорить:
– Установи с ней постоянный контакт, заботься, оберегай…
Ага. Щас.
А ты, блин, знаешь, в какую, чёрт возьми, боль мне придётся погрузиться, чтобы войти в этот контакт? Если с самого младенчества я только и делала что замораживала, замораживала, замораживала… И вот сейчас ты просто берёшь и говоришь мне как ни в чем не бывало: войди в контакт. Ага. Спасибо. Очень мило с вашей стороны, но мне ведь ещё как-то устоять тоже надо. А если я просто возьму и провалюсь в эту боль?
Я достала сигарету, и присела на качели. Потом я прикрыла глаза и немного качнулась.
И потом я зажмурилась и провалилась в эту самую боль. Я стала залпом пить её, черпая из той самой дыры, которую я безуспешно пыталась заткнуть все эти горькие годы.
Лёха пришёл в нашу жизнь на Фурштадской как-то очень быстро.
Раз – и я начала называть его папой.
Два – и они сгоняли в наш семейный загс возле Таврического.
Три – Витю принесли из роддома.
Четыре – у мамы опять большой живот.
Пять – пока мама лежит на сохранении, Лёха пока спит с тётей Олей прямо у нас дома.
Шесть – я спросила у мамы что все это значит.
Семь – мама выгнала Лёху, который теперь мне как папа.
Восемь – у мамы манифестировала какая-то страшная душевная болезнь. Она просто не смогла пережить такого предательства. А животик был уже на подходе.
И тогда я поняла так чётко, как это может осознать пятилетний ребёнок. Если бы я не сказала про тетю Олю, никакого развода бы не было, мама бы не плакала неделями, лёжа на полу, и не резала бы себя. И у меня, и у грудного Вити, и у нерожденной пока малышки был бы папа. У нас по-прежнему была бы дома и еда, и радость.
Тогда я засучила рукава и пошла мыть посуду. Потом я почистила овощи как умела и попробовала что-то приготовить. Потом Витя заплакал, и я пошла его покачать. Потом я зашла к соседям и заняла у них стакан сахара.
Но сколько бы я не старалась с хозяйством и другими делами, я всё равно не могла себя простить. Всем своим детским сердцем я ощущала – это моя вина, что жизнь семьи превратилась в ад.
Я открываю глаза и делаю глубокий вдох.
Стоп. Я Алиса. Мне 26 лет. На сегодня достаточно.
Я тебя оттуда вытащу, обещаю. Мне просто нужно полететь туда в 1983 и сказать себе – нет. Нет, детка, ты не можешь отвечать за такое. Ты ребёнок. Да, тогда ты просто использовала модель, полученную по наследству. Хорошие люди винят себя по любому поводу. Но ты не передашь эту ущербную модель по наследству. Потому что у тебя есть первый шаг. Ты не виновата, потому что ты была перед этим совершенно бессильна. Ты не отвечаешь за мамину боль. Ты никак не могла спасти её. Ты и сейчас не можешь.
И всё же что-то тут не сходилось. Как будто чувство ответственности за её жизнь и здоровье было ещё раньше. Но почему? Если я хочу быть с собой честной, мне нужно это понять. Если я хочу вытащить её оттуда, мне нужно понять – откуда.
Тогда я достала из кармана сотовый и набрала мою маму.