Я возьму в ладони боль ваших трагедий, и пусть она поможет создать карту для новых людей из нового времени. Я буду пахать, мои дорогие, я буду писать и трудиться своим сердцем для того, чтобы всё это обрело светлое завершение. Пусть память о ваших достижениях, испытаниях и ошибках с Божей помощью указывает мне путь. Пусть история болезни моего рода приведёт к открытию драгоценного исцеляющего эликсира. И я щедро раздам его людям, чтобы наши дети могли расти в другом, справедливом мире.
Другая моя прабабушка, Фруза, была чистокровной еврейкой. Она полюбила русского, и, вопреки полному неприятию такой партии с обеих родовых сторон, они поженились. Родительское благословение очень важно для новобрачных. И они были лишены его. Несмотря на то, что он был русским, он не пил, реализовывался, зарабатывал, заботился, достойно исполнял родительскую работу. Они хорошо жили и растили своих мальчиков на Чайковской улице, соседней с Фурштадской, где вторая моя бабушка Таня уже родила себе главную цель своего существования. Фруза была такой женщиной, которая знала счастье любви. Всю блокаду она оставалась в Ленинграде, регулярно сдавая кровь для раненых. Она как-то смогла найти в себе силы, остаться жить и делать материнскую работу после прадедушкиного ареста и расстрела. Комната в коммуналке – это ценность, и соседи тех времён хорошо понимали: доносы дело очень выгодное, оно помогает решить жилищный вопрос. Высказывания прадеда об особенностях сталинского беспредела на коммунальной кухне стали его последней правдой.
Спасибо тебе, дорогой прадед, надеюсь, это в тебя: в моём языке нет не одной лишней кости. Я очень тобой горжусь. Мне довелось читать материалы дела, он просил там своих палачей “считать его слова не террористическими высказываниями а простой болтовнёй”. Моя сестрёнка повесила на его доме мемориальную табличку, а потом история начала повторяться, и табличка куда-то исчезла. Дедушка запомнил, как его уводили ночью, запомнил обыск и лощёных чекистов. Так он остался без отца. А когда началась война и они с братом попали в детдом, им пришлось там очень тяжко.
В каждом обществе есть такие слои, которые выдавливаются вниз. Таково невежественно-насильственное наследие той тяжёлой и злой эпохи. В сороковые у нашего народа были две категории граждан, которых сливало в самую тьму неумолимыми потоками социальной эскалации: евреи и враги народа. Дедушка был сыном еврейки и врага народа. Боль, ужас, отчаяние военного времени непременно стекают сверху вниз – и дети бьют слабого, потому что дренируют эту энергию в самого уязвимого. Им нужно вылить её из себя. Так получается буллинг. Я не могу пойти туда и защитить его, но я сделаю всё от меня зависящее, чтобы изменять эту проблему в нашем сегодня.
Как он выжил, я не представляю.
Но как-то выжил, закончил всё что нужно, чтобы стать доцентом. Его ветвь проявит во мне способность сохранять достоинство и самоуважение внутри самых жестоких социальных испытаний. Это он во мне не может переносить, когда кого-то унижают, подавляют, объединяются против. Это его кровь кипит от возмущения, когда я вижу повторяющиеся исторические паттерны с тиранией, доносами, пытками и застенками. И я с горечью и гордостью склоняюсь перед ними, потому что моя внутренняя свобода выросла из последовательности выбранных ими решений. И сегодня я стараюсь верить, что ни одна из этих трагедий не была напрасной.