Каждый раз, когда я помогаю людям живущим “под сенью Мартидо”, я благодарю Создателя за сюжет времён моего младенчества, во многом определивший мою дальнейшую дорогу на насколько десятилетий.

Если вы читали предыдущие эпизоды, вы помните, что мы с моим дядей родились очень рядом. Этот ребёнок был отвоёван бабушкой у Высших Сил, думаю, поэтому контракт у него был очень коротенький – около полугода.

Если бороться с Жизнью из позиции контроля, она может отступить и дать отбить у неё искомое. Но последствия такой борьбы обычно проявляются через такой разворот событийности, после которого борцу случается жалеть о своём дерзновении.

Когда понадобилось переливание 4-ой отрицательной, Гусев где-то пил, и приехать, чтобы сдать кровь, у него не получилось. Малыш отправился домой, к своему настоящему Отцу, а я на долгие годы стала замещающим ребёнком. Это очень важная роль в системной динамике. Очень ответственная. На таких детей изливаются невыраженные, непрожитые чувства. Они живут под сенью смерти и не понимают этого.

Не помню, что я переживала тогда, но с самых первых вспышек осознания себя я помню это ощущение – я в контакте со смертью. Умирают – лучшие. Умершим – культовый почёт. Мама даже говорила мне, что плохие люди бессмертны.

Вся горечь системной любви к ушедшему младенчику влияла на молодые побеги моего самосознания. Вина выживших – это фоновая такая вина. Её сложно идентифицировать даже взрослым. А уж ребёнку – вообще никак не возможно.

Обе они злились на Бога, и конечно же, обе они в этом гневе напрямую себе не признавались. Они брали себя в руки и делали вид, что у них всё наладилось.

А потом меня сажали на колени и играли со мной: “По кочкам - по кочкам, по маленьким цветочкам…” И я спиной всасывала этот вкус из их чёрных дыр с оттенком непрожитых утрат, накопившихся как минимум в трёх последних поколениях. Именно эти три поколения были оставлены социумом без Бога и гребли сами, как умели

Из тех времён, я четко помню момент на маминых руках. Транс укачивания, сладковатый вкус грудного молока, стена с обоями и проводами, кукла из ваты и чёткое переживание факта: Я есть. И вот уже там, в этом первом своём осознанном воспоминании, я четко могу сказать:

Я НИЧЕГО НЕ ЧУВСТВОВАЛА

Дети впитывают системное отрицание.

Так как я пришла в семью, где белая горячка бабушкиного мужа была чем-то нормальным, я научилась отмораживатся до того, как научилась ходить и говорить. Мне очень повезло с ними. Телевизора они не держали дома принципиально. Вместо него была огромная библиотека. Огромная тумба с пластинками, фильмы домашнего производства на бабинах. Много профессиональных красок, хорошей бумаги и дефицитных кисточек. Культура семейного чтения вслух. Ну например, кто-то один читает всем, а мы вместе чистим и крошим овощи на винегрет. Мы снимали дачу с арфой и расписными стенами. У нас всегда были абонементы в капеллу и филармонию. И мы постоянно ходили в музеи и театры. Еды могло не быть, но культурная программа – обязательно.

С самого раннего возраста меня учили выражать себя на бумаге и на словах. Мне прививали любовь к лесу, озеру, реке, траве и звёздам. Мама знала все созвездия и меня пыталась научить.

Они пели, играли на инструментах, рассказывали бесконечные истории и были просто потрясающими. И в то же самое время у всех у них была эта ужасная особенность – иногда превращаться в собственную боль и орать из неё, давить, набрасываться и драться, разрушать себя и друг друга, теряя человеческое обличье. Становиться проявленной чёрной дырой, которая живет своей собственной жизнью, используя тела моих дорогих близких, для того чтобы извергнуть из себя очередной заряд безумия, неуправляемости и ненасытного контроля. Самое страшное для ребёнка то, что он не умеет отделить любимую маму от её тяжелой болезни. Если бы я тогда это понимала, наверное, я бы не верила посланиям, выкрикиваемым из их мучительно опорожняющихся ран.

Первый сон, который я помню, имел название. Он назывался “Очередь за смертью”. Мне было меньше четырех. Мы стоим с Гусевым в казённом коридоре, и он держит меня своей страшной рукой с отрубленным пальцем. Перед нами разные люди одетые по-советски. Все зажаты и покорны. Я испытываю мучительную скуку и страх перед Гусевым и его прикосновениями. Все знают, что мы в очереди за смертью. И ждут. Наконец, подходит мой черёд, я вхожу в казённый кабинет. Там сидит смерть. Я пошла ей навстречу и проснулась.

Вероятно уже тогда я смертельно боялась мужа моей бабушки. И скорее всего, уже тогда она оправляла его за зарплатой вместе со мной, чтобы тормознуть паяный беспредел и карамазовские траты.

Но в сознании я страха не помню, он был накрепко заморожен. Даже в ситуациях угрозы жизни не могу вспомнить страх. Каждую мелочь, но не страх.

Вот за мной гонится огромный бобтейл – я плачу и бегу, но страха нет.
Вот я чуть не угодила под мотоцикл – не помню страх.
А вот – в моем горшке плавают два тритона.
УЖАС. Непередаваемый ужас.

Детское сознание начинает играть переживаниями, подменяя восприятие действительно страшного как нормального. В уплату за такой обезболивающий сервис есть соприкосновение с накопленным багажом через сны и фантазии. И разные впечатляющие эпизоды.
Со стороны я выглядела светящейся и сияющей. Мне потом рассказали о том, что я светилась в детстве так, что им реально становилось хорошо, когда я входила, улыбалась и задавала взрослые вопросы, на которые у них не было ответов.

Однажды я нашла в соседнем дворе потрясающе ужасное место. Это был затопленный котлован. Я пробралась по лабиринту бетонных блоков и легла животом чтобы посмотреть на подводный мир. Мир был так себе, мутноватый. В подёрнутой илом зеленоватой мгле неподвижно застыли обломки куклы, мертвая кошка, старый велосипед, разбитая банка…

И вот именно там и тогда, лёжа животом на бетонном блоке и неподвижно застыв, наблюдая безысходность мира водомерок и головастиков, я поймала яркое впечатляющее дежавю. Вот как будто я уже когда-то лежала так на животе и наблюдала за миром, на который снаружи даже смотреть как-то не по себе. А уж если хоть на миг решиться представить, что кто-то добровольно согласится пойти туда жить на общих с местным населением условиях… Согласится стать маленьким, беспомощным, зависящим от этих вот малообналеживающих условий и возможных сюжетов…

Вот это действительно страшно.

Я смотрела в эту зеленоватую муть, представляла, каково было бы обживаться там, в мире затопленного мусора, родившись каким-нибудь местным мальком, и впервые чувствовала страх. Потому что там, откуда у меня эти воспоминания отпечатались, я скорее всего тоже боялась.

После я наловила себе улиток, вернулась домой и застыла у двери в тёмной прихожей. Я чётко вспомнила две важные вещи, которые были утрачены мною на время. Две вещи, которые я пыталась запомнить и не потерять когда-то тогда, когда я, зажмурившись, ныряла с каменного пирса в далекую мутную глубину.

Первое. Мы – хорошие.
Второе. Бог есть. Это точно.

Я стояла, прижав банку с улитками к груди, и понимала, что запомню этот момент навсегда. В тот год, мне исполнилось пять, а это значит, что мое детство безвозвратно закончилось.