Со станции Звёздной отправляется дребезжащий жёлтый автобус с круглой мордой. Он медленно ползёт мимо огромного мясокомбината, поглощая запах смерти и гниения. Сам автобус тоже имеет свой запах – не знаю, что это за топливо, но мне достаточно одного воспоминания о нём, как я начинаю терять сознание от тошноты.

Потом он бесконечно ползёт по серой трассе.

Славянка. Металлострой.
Совхоз детскосельский.

Я прижимаюсь лбом к заиндевелому стеклу и протапливаю себе маленькое окошечко на ледяном узоре.

Там, как и 30 лет назад, ничего нет. Только снежные поля за чахлой вереницей одинаково серых тополей.

Колпино.
Добро пожаловать в ад, моя дорогая.

Теперь ты не одна, ты с Богом. И ты хорошо понимаешь, зачем ты сюда вернулась.

Когда толпа выплёвывает меня из салона, я слышу это так давно забытое дребезжание мотора. Я вижу жёлтые и розовые хрущёвки и кожей ощущаю горький вкус человеческого несчастья, рассеянный тут повсюду. Я иду к нужному подъезду, и меня охватывает боль, боль, нескончаемая душевная боль. Теперь я могу её прожить и прочувствовать в полном вселенском её масштабе. Потому что теперь я готова.

Всё, что было заморожено, необходимо выкопать из этой вечной мерзлоты, созданной многими поколениями. Потому что я не хочу, чтобы мои потомки жили и строились над замороженном захоронении ядерных отходов, оставшихся от меня и моих предков. Всего мне, конечно, не успеть, но я всё же сделаю, что смогу.

К подъезду ведет маленькая дорожка, вход в подвал закрыт на замок, а не распахнут, как в детстве, из него не валит душный пар. А страх валит по прежнему. Я вижу, как бабушка стоит возле этого входа в подвал и орёт:
– Ну чего ты там так боишься? Ну что тут страшного?! Идём, я тебе покажу.
И, к моему ужасу, она начинает спускаться вниз по этим ступеням, туда, в эту смертельную черноту. Тогда я просто выбрала превратиться в камень и промолчать. Но сейчас у меня начинается паническая атака.

И тогда я прислоняюсь спиной к фанерным почтовым ящикам и вспоминаю, кто я, откуда, и сколько мне лет.

Потом я медленно поднимаюсь на пятый этаж, толкаю дверь номер 58, обитую чёрным дермантином, и оказываюсь в маленькой прихожей, завешанной никому не нужными вещами.

У меня есть три пути.

Налево. В ванную из моих кошмаров, где никогда не было рабочей задвижки, и кто угодно мог зайти, когда я мылась, чтобы сделать свои дела. Ванную, в которую я, как невесомый котёнок, влетала лицом об трубы, забрызгивая кровью пол и унитаз. Ванную, где всегда было очень грязно, не хватало пасты, щётки, полотенца и туалетной бумаги, зато до потолка возвышалась гора гниющих пелёнок и смердил не убранный мною кошачий лоток, сделанный из селёдочкой жестянки.

Прямо. По узкому коридору, обтянутому красивой клеёнкой. На правой стене репродукция картины “Княжна Тараканова”.

Красавица, очень похожая на мою маму, трагически запрокинув голову, погибает в глубоко декольтированном красном платье.
– Мам, а почему ее бросили так умирать?
– Так обычно и бывает.

В одну из ночей нам пришлось вызвать милицию, чтобы урегулировать какого-то бушевавшего мужчину. Мент подошел к репродукции и долго расспрашивал маму, за что Тараканова получила срок. Я забилась в угол и внимательно послушала всю историю.

Вывод: жертва несправедливости и предательства = прекрасная невинная героиня.

Коридор приводит в кухню, отделанную невероятно красивыми обоями, которые мама сделала своими руками. У входа ларь с продуктами, которые нельзя есть. Там есть сироп тархун, банки лосося, американская тушёнка и пачки с какао. И много неизвестных продуктов, которые я никогда не ела.
– Почему нельзя это брать?
– Это на случай, если случится что-нибудь действительно страшное.
– Что?!
– Например, еврейские погромы.
– Это что?
– А ты почитай дневник Анны Франк.
Я почитала.

Вывод: жертва несправедливости и предательства = прекрасная героиня + первая любовь = все умрут.

Налево. Проходная комната, заставленная до отказа, и мамина, где она сделала себе детский домик, оградив матрац книжными шкафами и украсив сверху кружевным балдахином. А в проходе висит моя трапеция. Если бы не она и те возможности, которые она мне давала, я бы, наверное, тогда погибла. Рядом проигрыватель, самая ресурсная вещь во всей квартире. Если бы не он, я бы, наверное, тогда провалилась в болезнь безвозвратно. На стене – репродукция “Похищение Европы”. Я подолгу изучала изображённое там.

Вывод: мужчины непредсказуемы; когда они делают что-то дикое, выходящее за все рамки, нужно сидеть очень спокойно. Как Европа на картине.

Я делаю очень глубокий вдох и прохожу прямо. На кухню. Я прикасаюсь к узкому подоконнику, с которого так ни разу и не смогла спрыгнуть. Я прошу Бога, живущего прямо у меня внутри, чтобы он сейчас помог мне, набираю в грудь побольше воздуха, и спрашиваю у мамы: “Скажи как это вышло, что я надстроилась над тобой? Почему всегда, сколько я себя помню, я мучительно боялась за тебя и чувствовала себя несправившейся, ответственной за тебя и твою жизнь, виновной в твоих страданиях? Почему я всегда так ощущала себя, как будто это мне нужно сделать всё, чтобы ты была в порядке, а не наоборот?

Мама не врёт, не юлит, как другие взрослые, она просто даёт мне две недостающие детали для моего страшного пазла. Потому что несмотря на то что жизнь лишила её способности верить в справедливость и доброту мира, она всё равно очень хочет двух вещей: чтобы мы были счастливы и чтобы мы выросли хорошими людьми. Наше счастье для неё важнее отрицания и страха оценки, оно для неё важнее того, как она будет выглядеть со стороны. Поэтому у неё хватало духу рассказывать нам правду о себе и семье. Даже о таком, о чём все кругом лгали. Она решилась сохранить память о том, что большинство предпочитает вытеснить и, наконец, она передала мне в генах все необходимые качества, чтобы обработать это и трансформировать в свет. В конечном итоге, всё, чего хотела моя мама на самом деле, – это то же, чего сегодня на самом деле, хочу я.

Распространять любовь.

Это так ярко было в ней проявлено, что все мужчины хотели припасть к её источнику.

Когда я была ещё в животе, может, на седьмом или восьмом месяце, на неё буквально набросился обезумевший от желания насильник. Ударил ногой в живот. Дело было на закрывающемся уже и совсем тёмном и пустынном заводе, она пыталась спрятаться, убежать, боролась, затаивалась, как в фильме ужасов, ожидая следующего разворота событий. Вероятно именно тогда, я впервые поняла – мама в большой опасности. Но вряд ли я тогда могла понять, до какой же степени я перед этим
БЫЛА ТОГДА БЕССИЛЬНА.

А потом, около трёх лет, я играла в кроватке, когда на маму набросилась с ножом какая-то ревнующая зэчка. Я всегда испытывала приступы пронизывающей до мурашек жути, когда смотрела на тот её шрам, хотя и не помню самого эпизода.

Видимо тогда мой детский мозг и решил, что маму надо спасти. Это называется “надстроиться”. И это очень плохо для всех. Для мам, для детей, и даже для их детей. Потому что энергия жизни течёт в роду сверху вниз. И если кто-то из младшего поколения ещё в детстве берет эмоциональную опеку над тем, кто в системе находится выше – это не просто платина. Это узел. Это разворот течения и застой, прерывающий поток благодати, силы, удачи и процветания. От прапрабабушки она должна была стечь вниз к прабабушки Тане, от неё к бабушке Лене, от неё к маме, и от мамы ко мне. Но все мы надстраивались над своими мамами, потому что у всех у нас были трагические причины испытывать болезненную потребность защитить своих мам. И никто не знал, что через это, невольно, мы нарушили один из главных законов системной динамики. Потому что где надстройка, там и конкуренция.