Я больше не могу проживать происходящее вокруг “наживую”. Я стану птицей и поднимусь над домами. Я буду подниматься выше и выше, и пусть даже я совсем утрачу связь с этой реальностью, лишь бы не соприкасаться с нестерпимым. И когда я поднимусь в эту синюю высь, я пойму, что не смогла убежать от правды, потому что люди, ставшие живыми, уже не имеют такого шанса – спрятаться от собственной совести и ослепнуть своей душой. Я увижу сверху миллионы моих несчастных братьев и сестёр, механически двигающихся по дорогам своих судеб от рождения к смерти и не задающихся лишними вопросами. Я увижу бесконечное множество мальчиков и девочек ставших взрослыми, но так и не повзрослевших. Я увижу их искалеченных, замороженных, потерявших всякую связь с высшим Я. Я буду кружить над ними, ужасаясь от этой леденящей душу картины. Я увижу их стеклянные глаза, их сердца, надёжно упакованные в целлофан, и их жизни, связанные с травматическими историями их семей так же неразрывно, как моя история является продолжением яйца моей травмы, созревшего в гнезде моей семейной дисфункциональности. Я увижу их жестокость, равнодушие и готовность молчаливо соглашаться с любыми, даже самыми бесчеловечными сценариями. Их готовность одобрять преступления, называть чёрное белым, правду ложью, их удивительную способность делать вид, что ничего особенного не происходит, даже находясь в эпицентре беспрецедентной трагедии мирового масштаба.

И тогда мне очень захочется их обличить и осудить. Но я не буду вправе. Потому что тот, кто ничего не чувствует, не имеет истинных нравственных ориентиров. И ещё совсем недавно я была точно такой же.

Отрицание – это такой удивительный феномен, который позволяет проходить через невыносимо болезненные обстоятельства, не теряя лица. Всё моё детство я мучительно терзалась вопросом, смогла бы я на месте Зои Космодемьянской устоять в испытаниях пытками и сохранить верность своим ценностям. Я даже не понимала, что именно в то самое время сама моя жизнь была таким серьёзным испытанием, которое невозможно было пережить без обезболивающих. Потому что сам процесс повседневной жизни в условиях проживания коллективной травмы и семейной дисфункции одновременно – это медленная пытка. Это невозможно прожить наживую и одновременно сохранить функциональность, создать семью, коммуницировать, расти. Поэтому, ещё в раннем детстве, для защиты, мы одеваем специальные очки, через которые видна только та часть правды, которая нам удобна. Мы учимся не чувствовать боль переживаемого, а убирать её в специальную морозилку. Мы учимся не замечать травмирующие факты или маркировать их как нормальные. Мы привыкаем, что с нами можно так, как на самом деле нельзя ни с кем. И потом, как следствие, мы начинаем считать, что и с другими нам можно то, что мы привыкли позволять по отношению к себе.

Если бы души не лежали в морозилках отрицания, они бы реагировали острой болью на происходящие с ними и вокруг несправедливости. И тогда, мы бы не могли терпеть всего нечестного, недоброго, опасного и жестокого. И тогда, нам пришлось бы с этим что нибудь делать. Но если глаза застилает отрицание, мы можем идти по жизни дальше, не теряя лица, и продолжая двигаться всё дальше от собственной сердцевины. Удаляться от высшего Я.

Если глаза застилает отрицание, мы можем утратить чуткость таких важных радаров, как совесть, самосознание и способность чувствовать.Мы рискуем совершенно разучиться отличать истину, и до конца земного воплощения забыть, что именно истина на самом деле является нашей настоящей сутью.