Моя детская жизнь была просто борьбой, а отрочество превратилось в настоящий бой. Если бы кто-то сказал мне тогда, что моя жизнь разворачивается не в коробке сцены, а на ринге, я бы нанесла хук с права, потом села сверху и мочила бы наглеца до победного. Потому что я папина дочка. И хотя на тот момент мы встречались с ним всего пять раз, я каким-то волшебным образом впитала его бойцовские повадки, переплавила их в женское и воплотила через саму ткань событийного ряда моей жизни.

В перестроечном Питере мне было хорошо и безопасно, я чувствовала себя как рыба в воде. Каждый вызов я принимала как последнее испытание в котором я пыталась следовать каким-то детским своим ценностям, а по правде я искала тогда пульт от Бога. Временами мне даже казалось что я его нашла.

Однажды мы с подругами на прогулке наткнулись на потерявшего всякий разум бандита, и он как-то сразу без всяких прелюдий направил свой пистолет мне в лоб. Внутри механизма что-то щёлкнуло, и я услышала спокойный уверенной голос внутри. Он просто сказал: “Улыбайся”.

По теории, предложенной Мерлин Мюррей, контролирующий механизм внутри нас направлен на выживание в экстремальных условиях. Он точно знает, как быть, потому что питается вековой мудростью рептильного мозга. Это, например, о том, что он может сделать с вами так, что ощутив холод металла в области третьего глаза, по чувствам вы сможете просто понять: сейчас был бы логичным страх, он тут рядом, лежит в коробочке, но мы его оттуда доставать не будем.

Наверное тогда я выглядела довольно смелой, но теперь я знаю: истинная храбрость заключается в том, чтобы чувствовать страх и действовать адекватно ситуации. И да, я кайфовала, наблюдая как большой бандит не знает, как быть с улыбкой моего контролёра и опускает оружие. Я думала что в том раунде я одержала победу. Но нет. Та улыбка спасла мне жизнь, но в уплату за это мне пришлось отдать связь с важной сердцевиной где-то внутри.

Выживание – это не о смелости, это о рефлексах. Смело – выбрать жить полную жизнь, где есть место для нежной уязвимой части, которая может себе позволить просто упасть в обморок или заплакать при столкновении с чем-то подобным. А тогда я ничего такого не знала, а потому гордилась, что день за днём выживаю и достигаю чего-то, немыслимого для маленькой бездомной девочки.

Я поступила на курсы при медколледже, устроилась на две хорошие работы, нашла сносное жильё. Подруга дала мне комплект приличной одежды. Вместо драных вышитых джинсов и тельняшки я одела плиссированную шотландку и розовый мохеровый джемпер. (Для контролёра очень важны внешние эффекты.) У меня появилась косметичка, сумочка и множество манер, проявляющих все оттенки демонстративного подросткового превосходства. Огромное напряжение, которого я не осознавала, вылезало через особую энергию человека, живущего с нажимом. Скрытое чувство ущербности проявлялось через задранный подбородок и заносчивые манеры. Чем большей властью обладал собеседник, чем важнее для меня было его признание, тем больше я ощущала эту ущербность и тем заносчивие я проявлялась. Я была тогда настоящей занозой, пожалуй, что да.

В маленькой комнатке, куда меня пускала временно пожить моя дорогая бабушка, и в обоих моих заброшках, и в шалаше, и в десятках съемных комнат было чисто, и я старалась отмыть и отремонтировать наилучшим образом каждую ужасную халупу. И, разумеется, я курила и пила наравне с окружающими. Потому что контроль – это не только аккуратные тетрадки и “правильная” жизнь. Это не только иллюзия, что знаешь всё, когда совсем ничего не знаешь. Это не только попытка изменить всех вокруг, потом спасти и затем ещё раз изменить. Это не только полное отсутствие собственной чувствительности на фоне многократно обострённой чувствительности в отношении других. Это ещё обезболивание. И ещё это стадная потребность держаться с окружением на равных. Поэтому я курила и пила.

Ещё мой контроль неумолимо требовал развития. Вместо кружка я ходила в детский травматологический пункт, где один гениальный травматолог согласился обучать меня во время приема (там как раз не хватало сестры). Спасибо Вам, мой дорогой Николай Петрович, за то, что дали мне халат и шапочку, за то, что обучили всему с такой любовью и даже показали как зашивать раны. Я ведь была просто ребенком. Почему вы были так добры ко мне? Неужели поняли, что без этого я могла тогда погибнуть?

Спасибо за то, что помогли мне ощутить своё призвание в помогающей профессии. За то, что вы делились со мной своими бутербродами. И за то, что именно в вашем кабинете, я впервые пережила счастье маленькой медицинской власти: это когда выглядываешь в полный коридор, красивая, улыбаешься, и кричишь туда: – Следующий, пожалуйста!
А внутри звенят гордость и тревога. “Неужели это я? Только бы оправдать, не облажаться”. Или идешь по по вестибюлю с ещё влажными снимками в руках, и шпильки мелодично цокают о каменный пол.

Спасибо за то, что вы научили меня протыкать раскаленной скрепкой защемлённые ногти, чтобы выпустить кровь, не удаляя ноготь. Спасибо за уроки в гипсовой и всю ту бесценную возможность сразу практиковать полученные знания. За то, что обучили меня основам гипноза. – Смотри Катенька! Смотри какой зайчик.
С другой стороны от девочки Николай Петрович вовсю орудует шприцами, потом карцангом с иглой, потом ножницами. Но мой контролёрчик ни за что не даст ей понять этой правды. Мои глаза находятся в постоянном контакте с её. Я окутываю её своей силой и перенаправляю всё ее внимание на зайца. Как только она собирается плакать: – А где у заиньки глазки? Покажи мне глазки… Уж кто-кто, а мой контролёр умеет запудрить мозги маленькому испуганному ребенку. Как снаружи меня, так и изнутри. Это благодаря ему я чувствую больных, как охотничья собака чует дичь.

Мне действительно казалось, что всё это и есть настоящая я.

Я брала уроки французского. Договорилась об экстерне в какой-то школе. Ходила на лекции по культурологи у частного преподавателя. (Контролер любит учиться.) “Пушкинские чтения”. “История любви Абелярра и Элоизы”. “Сокровища серебряного века”. Спасибо Вам, дорогая Эмма Валентиновна. Я всю жизнь буду вам благодарна за то, что именно на тех лекциях вы поставили нам, потерянным подросткам, которые скидывались на ваши занятия и дымили папиросами на уроках, поставили самый важный, наверное, тогда для нас вопрос. Я навсегда сохранила в сердце этот момент. Вот Вы стоите и смотрите на нас пристальным, исполненным мучительной глубины взглядом. А потом, из напряжения, рождённого этой паузой, вы спрашиваете: – А что же это такое для царского офицера – честь и достоинство?
Я всегда буду вам благодарна за этот момент. Момент, когда мой контролёрчик испытал мучительную зависть к царским офицерам, и тоже захотел себе такие величественные ценности. Ещё спасибо Вам за чай и жаренный хлеб, за то, что я всегда была приючена в вашем доме, обогрета, и месяцами получала бесплатный кров и ночлег. За то, что вы искренне делились всем, в чём я нуждалась, и привечали в любой трудный момент.

Как знать, возможно, без этой поддержки мой контроль просто одержал бы во мне верх над всеми остальными моими частями, и я никогда не смогла бы стать той, кем создана быть.